Его губы вновь касаются моих, но уже не как приговор, а как клятва. Как начало долгого пути домой. И на этот раз я отвечаю ему. Также медленно, также осознанно. Мы не спешим. У нас впереди целая жизнь, чтобы заново научиться дышать в унисон.
Мы опускаемся на кровать, и он обнимает меня, прижимая к себе. Я вновь прислушиваюсь к стуку его сердца. Оно бьётся ровно и спокойно. Как тогда, в нашей первой квартире.
Его рука лежит у меня на талии, тяжёлая и тёплая. Не собственнически, не страстно, а как будто её место всегда было здесь, и она наконец-то вернулась домой. Я поднимаю руку и кладу ладонь ему на грудь, прямо на сердце. Я чувствую его жизнь. Его присутствие. Не призрака из прошлого, а реального, дышащего человека, который, как и я, нёс в себе нашу общую боль.
– Помнишь, – его голос низкий и спокойный, – как мы лежали и слушали, как за окном дождь стучит по крыше?
Я киваю, прижимаясь к нему ближе. Помню. Всё помню.
– А помнишь, как мы поспорили, кто дольше простоит, не моргнув? – шепчу я в ответ, и губы сами растягиваются в улыбке.
Он тихо смеётся, и этот смех отдаётся в его груди приятной вибрацией.
– И ты проиграла через десять секунд.
– Потому что в твоих глазах было слишком много всего, – признаюсь я. – Я тонула.
– А сейчас тонешь?
Я поднимаю на него глаза. В полумраке комнаты его взгляд тёплый и бездонный. В нём нет прежней ярости, нет боли. Есть лишь тихое, безоговорочное признание.
– Да, – честно отвечаю я. – Снова тону.
Он не говорит ничего. Просто смотрит. И в этом взгляде – всё. Все невысказанные «прости», все спрятанные «люблю», всё «я скучал» и «вернись». Он приближается и целует меня в лоб. Этот поцелуй похож на печать. На посвящение. На обет, который не нуждается в словах.
Мы лежим так, просто глядя друг на друга. Воздух в номере больше не режет лёгкие, не давит свинцовой тяжестью. Он мягкий, тёплый, наполненный тихим покоем, которого я не знала уже много лет. Я чувствую, как всё моё тело, каждая его клеточка, наконец-то расслабляется. Мышечные зажимы, которые стали моей второй кожей, отпускают. Дыхание выравнивается и становится глубоким.
Я закрываю глаза, погружаясь в это забытое чувство полной безопасности. Ощущение, что за твоей спиной есть стена, которая никогда не рухнет. Что тебя не предадут. Не бросят. Что ты дома.
Его пальцы медленно, почти гипнотически, поглаживают мою спину. Это не ласка, ведущая к чему-то большему, это укачивание и утверждение: «Я здесь. Всё кончено. Можно отдыхать».
И я отдыхаю. Впервые за шесть долгих, изматывающих лет я позволяю себе отпустить контроль. Позволяю себе уснуть в объятиях человека, который когда-то разбил мне сердце, а теперь по крупицам собирает его обратно. Потому что я наконец-то понимаю, он не собирает его один. Мы делаем это вместе.
Уже перед тем, как окончательно провалиться в сон, я чувствую, как его губы касаются моих волос.
– Спи, Соня, – шепчет он. – Я больше никуда не уйду.
Двадцать шестая глава
В щель между шторами пробивается узкая полоска солнечного света. Она накрывает его руку, лежащую у меня на талии. Тяжёлая, тёплая, настоящая. Я лежу неподвижно, боясь спугнуть это хрупкое, почти нереальное ощущение.
Обычное утро. В чужой стране, в больничной гостинице, где воздух пахнет стерильностью и одиночеством, но сегодня всё иначе. Сегодня оно принесло с собой надежду. Она струится по солнечному лучу, разливается теплом под его ладонью, пульсирует в тишине, нарушаемой только нашим с ним дыханием. Ровным. Синхронным.
Я не одна. Эту мысль я бережно разворачиваю внутри, боясь поверить.
Рядом тот, кого я… кого я люблю. Да. Люблю. Как бы я ни отнекивалась, ни пряталась за стеной обиды, ни убеждала себя, что всё кончено. Это враньё. Глупое, бесполезное враньё, которое рассыпалось в прах под тяжестью его признаний и тёплом его тела.
Он шевелится во сне, и его рука непроизвольно сжимает меня чуть крепче, притягивая к себе. И я позволяю этому случиться. Прижимаюсь спиной к его груди, чувствую ритм его сердца у себя за спиной. Это биение – самая надёжная мелодия из всех, что я знаю.
Дом. Вот что это такое. Не место, а человек. И мой дом, который я сама же и сожгла шесть лет назад, чудом оказался не разрушен до основания. В нём уцелел фундамент. И мы, два упрямых, искалеченных дурака, начали по камешку его восстанавливать.
Он просыпается без суеты. Просто его дыхание меняет ритм, а пальцы слегка поглаживают мой бок через ткань футболки.
– Уже утро? – его голос хриплый от сна, и сейчас это самый лучший звук на свете.
– Утро, – откликаюсь я.
Мы не говорим о вчерашнем. В этом нет нужды. Он приподнимается на локте и нависает надо мной. Его бездонные глаза изучают моё лицо, словно ищут подтверждения, что это не сон.
– И ты здесь, – констатирует он, и в его голосе слышится лёгкое, почти детское удивление.
– Я здесь, – киваю я, и губы сами растягиваются в улыбке, настоящей, невымученной впервые за долгие годы.
Он целует меня. Медленно, глубоко, без той вчерашней отчаянной ярости, и сейчас в этом поцелуе – обещание. Обещание нового дня. Обещание будущего.
Но будущее тоже может быть разным. Есть то, что мы только что обрели, а есть то, что ждёт нас за дверью этой комнаты. Тень, нависшая над нашей дочерью, не исчезла. Она лишь отступила на несколько часов, подарив нам передышку.
– Макс, – тихо начинаю я, когда мы, наконец, отрываемся друг от друга. – Насчёт Лики… и терапии.
Я чувствую, как его тело напрягается, но в его глазах нет былого противостояния. Есть лишь сосредоточенное внимание.
– Я слушаю, – говорит он.
– Я… – глотаю комок в горле. – Я боюсь. Боюсь до оцепенения, до тошноты. Эти пятнадцать процентов… они горят у меня в голове, словно выжженное клеймо.
– Я знаю, – его ладонь ложится мне на щёку. – Я тоже боюсь.
Эта простая фраза разбивает последние остатки моей защиты. Он не всесильный титан. Он такой же испуганный родитель, как и я.