В 2011 году был завербован Д. Багровым («Данила-мастер») и принимал участие в запрещенном проекте. Тов. Ерошин вовремя сделал верные выводы и воспрепятствовал преступным планам гр. Багрова, проявив мужество и героизм.
С 2011 года по сегодняшний день является сотрудником УСБС по «Альфе».
Характер спокойный, выдержанный. С товарищами по работе поддерживает хорошие отношения. Безукоризненно выполняет служебный долг. Отличный спортсмен: чемпион Ново-Щёлкова по самбо. Холост; в связях, порочащих его, не замечен. К уголовной ответственности не привлекался. Отмечен благодарностями УСБС и почетной грамотой КГБ СССР.
Н. Ивернева
Глава 3.
Вторник, 8 января. Утро
«Гамма»
Тель-Авив, площадь Менделя
Градусник тужился дотянуть красный капилляр до плюс шестнадцати, но безуспешно. Свежий ветер дул порывами, нагоняя тучи – и кургузые, лохматые пальмы сучили перистыми листьями, словно задирали зеленые руки, сдаваясь непогоде.
Талия Алон, сложив руки под грудью, усмехнулась, глядя за окно. Зима…
Женщина насмешливо фыркнула. Знали бы местные, каков бывает истинный январь! На Алтае где-нибудь, или под Ленинградом… Памятью коснувшись города на Неве, Талия легонько поморщилась – нынче принято говорить: «Санкт-Петербург».
«Сислибы» и прочие демократизаторы с неутомимостью психопатов выпалывали, выжигали, вытравливали всё советское, замарывая самую великую эпоху в истории страны. Вот и город Ленина перекрестили – откопали на свалке истории «старорежимное», самим императором отвергнутое название, смахнули с него пыль, отряхнули нафталин…
«Зла на них не хватает!» – скривилась Талия.
Недаром братья Стругацкие, разбирая сущность мещанина, указывали, что данный индивид «не может мыслить хорошо». А либерализм – философия мещанства…
Весьма натурально звучит, скажем, «питерский извозчик». Но «петербургское метро»… Как ножом по стеклу.
А кто выстоял в суровом сорок втором, кто превозмог лютый голод блокады – и победил? «Петербуржцы»?
Презрительно фыркнув, женщина повернулась спиной к окну. Однако разбуженная память уже толклась в сознании, жаля рассудок или милуя. Это теперь она – Талия, доктор наук и прочая, и прочая, и прочая, а раньше… Звалась она Натальей, и бродила по ленинградским проспектам, не заморачиваясь нарядами. Да и зачем молоденькой девчонке в цвету безвкусное тряпьё «от кутюр»?..
Бросая рассеянный взгляд на частые полки стеллажей, гнувшиеся под весом древних черепков и бронзулеток, на рабочие столы, заваленные пухлыми инкунабулами и хрупкими папирусами, гэвэрет Алон подошла к большому зеркалу, висевшему на двери в лабораторию.
Холодное, надменное стекло отразило стройную блондинку, чьи светлые волосы были стрижены под каре – практично и строго, без излишеств. Светлая бархатистая кожа лица нежно оттеняла редкий фиалковый цвет глаз.
Улыбнувшись, Талия обхватила ладонями тонкую талию и с удовольствием покрутилась перед зеркалом, переступая длиннущими ногами, изгибая «амфорные» бедра… Ну, разве дашь этой красотке шестьдесят?!
«Шестьдесят два… – вздохнула женщина. – Ужас…»
А сколько ей было по приезду в Ленинград? «Осьмнадцать лет!» – как Лауре из «Маленьких трагедий»…
…Семьдесят пятый год стал для Натальи Иверневой житейским водоразделом, когда одна жизнь скоропостижно закончилась, а другая едва началась.
Тем летом погибла Наташина мама. Это было сумасшедшее горе. Весь мир тогда разом потускнел и опустел, а девушка, выплакав все слёзы, покинула ставший чужим Шерегеш, где росла с малых лет, и подалась в Ленинград. Там, на 16-й линии Васильевского острова, в доме номер одиннадцать, доживала свой век ее единственная родная душа – Евгения Сергеевна Ивернева.
Ох, и разохалась бабушка! Ох, и разнюнилась! Но приютила внучку, хоть и внебрачную, с великой радостью. И даже никаких документов не спросила, сразу признала сыновнюю кровь.
Поначалу-то Наташа собиралась лишь погостить у бабы Жени, а та уговорила ее остаться. Жить-поживать, да ума наживать – перевелась внучка из новосибирского медучилища в ленинградское, и через годик его закончила…
…Годовщину отметили очень скромно. Наташа настругала колбаски и сырку, а Евгения Сергеевна сочинила немудреный салатик, да откупорила бутылочку душистой наливки – подарок старых друзей из Симферополя.
– Что ж, Наташенька… – длинно вздохнула бабушка. – Давай, по обычаю – не чокаясь.
Кивнув, внучка пригубила густой настой – сладкий и чуть терпкий, он грел не хуже коньяка.
– Жаль Тату, – пригорюнилась Евгения Сергеевна. – Очень, очень жаль…
– Маму звали Таисия, – неловко усмехнулась Наташа.
– Помню, помню… – мелко закивала старушка. – Мне еще Славик говорил, когда письмо получил… Только я привыкла Татой звать. «Дар Алтая»… – Плотно сжатые губы изогнулись в горести. – Не поехал Славик, гордец этакий, не простил… А когда опомнился, поздно было. Так и сгинул, в одиночестве, да в тоске…
– Баб Жень, – осторожно вставила внучка, – может, хорошо всё… Сколько раз так бывало – пишут: «Пропал без вести», а человек живой!
– Нет, Наташенька… – затянула бабушка, тяжко воздыхая. – Да я и сама грешна. Ни слова ведь не сказала Славику! А надо было настоять! Езжай, мол, и без Таты не возвращайся! Без Таси…
Наталью резануло жалостью. Когда она впервые увидала Евгению Сергеевну, величественную седую даму в глухом платье с кружевами, то оробела. Однако всего за пару дней разглядела за внешней строгостью многое пережившую женщину, как прежде, любящую и страдающую.
В двухкомнатной квартирке Иверневых места хватало, чтобы жить врозь, но обе жилички, старая и юная, искали общества друг друга – вдвоем было легче.
«А ведь мы с ней похожи!» – пришло девушке на ум.
Обеих тяготят потери и безысходность, вот только душевная рана у внучки затягивается, а у бабы Жени саднит по-прежнему. Значит, что? Значит, надо делиться и верой, и надеждой, и любовью! И не позволять Евгении Сергеевне оставаться наедине со своей болью.
Наташа живо нашла, на какую тему свернуть – по касательной к их общей беде.
– Никто из нас ни в чем не виноват, – с силою сказала Наталья. – Ни мама, ни папа, ни ты, бабушка! Всё этот… то ли турок, то ли немец… Вильфрид Дерагази! Я читала папин дневник и дедушкины записки. Всё упирается в этого гада – и в гадские «серые камни»!
– А вот тут ты права, Наташенька, – оживилась баба Женя. – Твой дед все несчастья, что рушились на нашу семью, связывал именно с продажей этих «серых кристаллов»! Как сторговал он их тому ювелиру… дай Бог памяти… Денисову-Уральскому, так всё и пошло! Хуже и хуже… Помню, перед самой войной, вот тут же, только стол другой был… разговорились мы с Максюшей. Я же вижу, что мучается он, совсем покой потерял, и… Что-то утешительное сказала ему, да бодренько так… Дескать, утратил ты, Максимильянчик, «серые камни» – и Бог с ними! А дед твой головой так покачал, и серьезно, глухо говорит: «Я, Женечка, не кристаллы утратил, а свое научное первородство – променял