— Напугал!.. — сердито сказал ему Савватий. — Ты чего тут разлёгся?
Кирша широко зевнул, как собака.
— Дак я же вроде как в карауле… Ежели вернёшься, дак сразу узнаю. А ежели нет, дак с утра пойду к Никитичу за тебя лбом в половицы бить.
Сердце у Савватия защемило. Хоть кто-то о нём думает…
— Вот тебя-то как раз Демидов и послушает, — усмехнулся Савватий.
Но Киршу насмешка не смутила.
— Страшен сон, да милостив бог, — уверенно заявил он.
Глава третья
«Железны души»
Заводские приказчики — их было человек десять — ожидали Акинфия Никитича на высоком и длинном валу плотины. За гребнем вала торчали кирпичные трубы фабрик, вздымались их близко составленные тесовые шатры, покрытые серым от сажи снегом. Немного правее на плотине чернел большой бревенчатый балаган для затворов; возле него через вешняк был перекинут мост, защищённый оградой из брусьев. Вдали полого раскатилась рябая громада Лебяжьей горы с домиками Фокинских улиц и рощицей на верхушке. В чистом синем небе над заводом висела тёмная пряжа дыма.
Акинфий Никитич сбежал с Красного крыльца своего дома как молодой — в простом колпаке на затылке и в лёгком распахнутом тулупчике: дорогую шубу на заводе прожгло бы искрами. Впрочем, на заводе Акинфий Никитич всегда чувствовал себя молодым. Напрямик через двор он широко шагал к лестнице на плотину, а за ним шли Егоров и гости — Набатов и Осенев.
На плотине ждали приказчики. Они сняли шапки и без подобострастия поклонились. Акинфий Никитич тоже приподнял колпак:
— И вам здоровья, железны души. Пойдёмте скорей, заскучал я по делу.
Приказчикам было приятно, что их работа так занимает хозяина.
Среди заводских управителей, держась позади, топтался высокий и вихрастый парень; он виновато, но широко улыбался Акинфию Никитичу. Это был Васька Демидов, сын брата Никиты. Для своего батюшки Васька построил завод на речке Шайтанке, притоке Чусовой. Дай волю Акинфию Никитичу — он братца бы в землю вколотил, а вот племянник ему нравился: славный малый. Однако не стоило показывать приязнь, и Акинфий Никитич сделал вид, что не заметил Ваську. Всё равно тот рано или поздно подлезет к дядюшке и объяснит, за каким бесом притащился в Невьянск.
Акинфий Никитич дышал полной грудью и с гребня плотины оглядывал своё обширное хозяйство, словно вбирал его в себя. Дома в Туле у него над столом висел абрис Невьянского завода — копия из недавней книги генерала де Геннина. Но чертёж — это одно, а видеть все эти живые громады воочию — совсем другое.
Речка Нейва, запертая плотиной, разливалась необъятным прудом — сейчас он был ровным ледяным полем, — а затем в узком бревенчатом ущелье вешняка, сквозного прореза в плотине, она словно бы рождалась заново и с шумом катилась вниз по огромному деревянному спуску. Кипя чёрной взбаламученной водой, клубясь на холоде белым паром, Нейва огибала завод просторным полукругом и устремлялась дальше по своему прежнему руслу. За поворотом виднелось скопище лавок и амбаров невьянского торжища.
Под плотиной на правом берегу реки находились двухъярусный терем лесопильной мельницы и вытянутая хоромина медеплавильной фабрики, а на левом берегу теснился завод: старая и новая доменные фабрики, три молотовых фабрики, расхожая кузница и толпа малых фабрик — фурмовая, укладная, колотушечная, плющильная, якорная, жестяная, пушечная, проволочная… Заводские строения были опутаны дощатыми водоводами на сваях — ларями. Сеть из ларей смыкалась в двух рабочих прорезах плотины; над прорезами вздымались задранные крылья заслонок. На разветвлениях и перегибах водяных путей стояли бревенчатые башенки — колодцы. Все машины завода работали от водобойных колёс, а вода к ним текла по ларям.
Тридцать три года назад Акинфий Никитич сам распланировал этот завод: где соорудить плотину, как разместить домну, кричные и плющильные молоты, рудный двор, пильную мельницу, угольные сараи, мастерские, выезд наверх… Главные производства, требующие самой большой силы воды, надо придвинуть к плотине, а склады для припасов — угля и руды — надо убрать к нижним воротам: возчики не должны мешать переноске железа из фабрики на фабрику… Хитрая задача — отладить завод изнутри, чтобы разные работы не упирались друг в друга, не мешали. Общее дело должно связно и точно проворачиваться в недрах завода, словно зубчатые колёса в механизме часов.
Завод для Акинфия Никитича — да и не только для него — был живым. Был огромным и сложным зверем, созданным из брёвен, кирпича и железа. Вода была его кровью, лари — его жилами, машины — его мускулами. Зверь дышал в глубине фабрик воздуходувными мехами. Огонь печей и горнов был его душой. Он, Акинфий Демидов, сотворил этот завод из мёртвой материи и оживил его, как бог сотворил из мёртвой глины человека и даровал ему жизнь. И Акинфий Никитич любил свой завод — все свои заводы, — как бог любил человека, всех людей, и ничто с ними не происходило без его воли.
Акинфий Никитич спустился с плотины по крутой лестнице возле рудоподъёмного моста; приказчики спустились за хозяином. В теснине между деревянной стеной доменной фабрики и откосом плотины было сумрачно и промозгло, лежал длинный сугроб. Акинфий Никитич бросил гневный взгляд на приказчика Лыскова — тот отвечал за домны.
— Не успели убрать, — всё поняв, сказал приказчик. — Моя вина.
Снег таял от тепла доменного производства и потихоньку подмывал забутовку откоса. Непорядок.
Акинфий Никитич обогнул дощатый пристрой колёсной каморы, в которой скрипело и лязгало — там вращалось водобойное колесо.
От распахнутых ворот литейного двора через весь завод пролегала главная улица. Она была вымощена плитняком, но её то и дело пересекали полосы из чугунных решёток: это были канавы, по которым в Нейву стекала отработавшая своё вода. Повсюду на улице сверкала чёрная слякоть, под ногами чавкало. Акинфий Никитич ступал по грязи с тайным удовольствием. Грязь — она от жара, копоти и суеты большой работы. Так и должно быть зимой. Это же завод, чёрт возьми, а не царские променады в Петергофе!
Справа и слева, как в большом городе, возвышались домины фабрик. Их выстроили на голландский манер: стены — остовы из могучих брусьев, и отвесных, и уложенных плашмя, и загнанных враспор наискосок или крест-накрест. Пустоты меж брусьев забили досками, доски обмазали глиной и побелили, но они давно уже побурели. Окна и ставни. Большие ворота. Шатровые крыши со снегом, обсыпанным сажей, а на гребнях крыш — другие шатры с просветами. И серый дым над головой, размытый синевой неба. И неумолчный шум завода вокруг — будто облако: раскатистый и просторный стук молотов, звонкий лязг из раскрытых ворот, скрип водобойных колёс, плеск воды, глухие голоса мастеров в озарённых огнём глубинах фабрик.
Акинфий Никитич шёл по заводской улице, приказчики — за ним, а навстречу им двигались работники: на тачках катили короба с углём и шихтой, волокли в тележках обрубки чугуна и полосы железа. Они были заняты делом, напряжены, и никто не останавливался, не ломал шапку перед хозяином. Акинфию Никитичу это нравилось: он помнил себя молотобойцем в отцовской кузнице. Он уважал это напряжение труда, ценил скупые и сильные движения. А поклоны отвешивать — это в церкви… Хотя Акинфий Никитич улавливал сходство завода и храма. Просто в храме в каждой его мелочи, в каждом иконном лике, в каждой цате, подвешенной к окладу, ощущался Святой Дух, а на заводе в каждой вещи, в каждом её положении и в каждой взаимосвязи заключались мысль, расчёт и опыт.
Они дошли до окраины завода, до проездной башни в деревянной стене острога. Главная заводская улица ныряла в проезд и за башней вливалась в Торговую улицу, которая через мост вела на базарную площадь. Торговая улица отделяла острог от Тульской слободы. У башни лепились поторжные кузницы, амбары с готовым железом, угольные сараи и рудоразборный двор.
Акинфий Никитич развернулся возле «кобылины» — прочно вкопанного сооружения