— Рад бы придраться, Егорыч, да пока не сыскал промашек, — признался он. — Завод в работе — что невеста под венцом… Благодарю, железны души!
Приказчики с облегчением заулыбались. Акинфий Никитич улыбнулся в ответ. Хорошие у него помощники. Морды вон какие: усы и бороды в подпалинах, на скулах ожоги от раскалённой трески, а в глазах — спокойствие правоты. Мужики упрямые, непьющие, честные. Злые к жизни. Их будто бы здесь же под молотами и отковали. Такие ради дела на всё готовы — и убить, и сдохнуть. Акинфий Никитич и вправду гордился своими приказчиками — точнее, гордился своим умением добывать редких людей к своим заводам.
— Обратным путём через фабрики двинем, — сказал Акинфий Никитич.
— А Царь-домну посмотрим? — наконец высунулся Васька, племянник.
— Тебя, Василий, мне вообще по уму-то прогнать отсюда надо, — ответил Акинфий Никитич. — Нечего тебе тут разнюхивать на моём заводе.
— Я ж учусь у тебя, дядюшка! — обиженно пояснил Васька.
Акинфий Никитич в бессилии махнул на него рукой: сгинь с глаз долой!
* * * * *
Осень, зиму и весну доменная печь работала без остановки, а молотовые фабрики в праздники получали передышку — так требовали Синод и Берг-коллегия. Общим отдохновением, конечно, были Рождество и Крещение, а по трём кричным переделам Невьянского завода — Воздвижение, Введение и Благовещение. В каждой фабрике имелся кивот со своей праздничной иконой, и фабрики, чтобы не путаться, называли в честь праздников.
Савватий не пошёл на плотину встречать хозяина вместе с другими приказчиками — свиделись уже. Пока Акинфий Никитич и приказчики осматривали завод, Савватий на Благовещенской фабрике менял зыбки — большие коромысла, которые рычагами-очепами качали дощатые мехи. Справиться надо было поскорее, чтобы не остыли горны.
Как всегда, Савватию помогал Ванька, подмастерье. Сначала они разъединили всё устройство, и освобождённый мех под тяжестью своего груза в протяжном выдохе закрылся, как пасть чудовища; в горне под колошником в последний раз пыхнуло пламя. С шорохом впустую вращался вал от водобойного колеса. Приставив лесенки, Савватий и Ванька забрались в «палатку» — в громадную раму воздуходувного механизма, отвязали перевесы от зыбка, сняли и спустили старое коромысло, а затем на верёвках принялись поднимать новое тяжеленное коромысло к оси.
— Не дёргай ты! — сказал Савватий Ваньке.
На Благовещенской фабрике было три горна, три плечистые кирпичные печи, в которых раскаляли чугунные крицы. Возле каждого горна имелось своё хозяйство: «палатки» с мехами, камора водобойного колеса и хвостовой молот с наковальней. Всё двигалось: в своей клетке крутилось колесо и лилась вода; в раме «палатки» вверх-вниз сновали очепы и кланялись зыбки; смыкались, надувая кожаные щёки, и размыкались мехи; воздух из трубки-сопла несся в воронку фурмы у подножия горна; взвивался и опадал огонь на углях под решётками колошников; поднимался и падал молот, вышибая из металла снопы ослепительных искр — изгарину и треску; суетились работные — лопатами швыряли уголь в топки и ворошили его кочергами-шуровками, клещами перекладывали крицы и полосы железа, толкали тачки. Казалось, что на фабрике царят толкотня и путаница вперемешку с грохотом, лязгом и вспышками, однако на самом деле всё было выверено и померено, и работа свершалась беспрепятственно. В косых потоках света из высоких окон под шатровой кровлей за стропилами величественно клубился синий дым.
В проёме ворот появились люди, целая толпа — Акинфий Демидов с приказчиками и племянником. Но круговорот большого дела не нарушился.
— Бог в помощь! — громко произнёс Акинфий Никитич.
— Благодарствуем! Благодарствуем! — ответили ему с разных сторон.
Акинфий Никитич огляделся и направился к молоту среднего горна.
Его молотовище было вытесано из цельного бревна и для прочности охвачено железными полосами; хвост молотовища завершался железной «лопатой». На вал водяного колеса была насажена чугунная шестерня с тремя длинными изогнутыми «пальцами»; «палец» нажимал на «лопату», и хвост опускался, грозно вздымая на другом конце молотовища железный боёк размером с бочку. «Палец» соскальзывал с «лопаты», и молотовище освобождалось — поднятый боёк тяжко падал, будто отсекал кусок жизни.
Два подмастерья клещами доставали из горна разогретую крицу и бросали на чугунную наковальню. Мастер хватал крицу щипцами и ловко ворочал под ударами молота, придавая нужную форму. Тупой ход молота подчинялся слепым силам природы, а мастер обращал его в разумный труд.
Одним из подмастерьев был Кирша Данилов.
— Что, тяжко тебе, песельник? — улыбнулся ему Акинфий Никитич.
— Живой пока! — весело отозвался Кирша. — Волкам зима — отечество!
— Дак молот вроде не балалайка, — сказал Акинфий Никитич.
Он любил позубоскалить с Киршей.
— А я везде горазд! — ответил Кирша. — Доброй бабке всяко дитя внучок!
— Не боишься ты меня, — одобрительно заметил Акинфий Никитич.
— Худого князя и телята лижут, — тотчас сдерзил Кирша.
Акинфий Никитич рассмеялся:
— Твоим бы языком — да пушки сверлить!
Васька Демидов смотрел на Киршу с удовольствием — и подмигнул ему.
— Некогда болтать! — сердито крикнул мастер от молота. — Крица стынет!
Молот — неподъёмный даже на вид — ударял так веско, что содрогались и наковальня, и сам мастер, и вся фабрика. Чудилось, это лязгает огромное сердце, вколачивая жизнь в дольний мир. От каждого удара разлетались снопы ослепительных искр — брызги железного «сока», треска; большая малиновая крица немного сплющивалась, и по выпуклым бокам у неё проявлялись тонкие тёмные скорлупы — отслаивался выбитый шлак; под скорлупами металл жарко желтел, словно его пропитывал божественный золотой свет, и этот изумительный свет разливался вокруг как благодать, озаряя сумрачные закоулки молотовой фабрики, кирпичные углы горнов, деревянные конструкции мехов и колёс, грязные чугунные плиты на полу, приказчиков, стоявших за спиной Демидова, и стропила в дымной вышине.
Щурясь, Акинфий Никитич наблюдал за работой мастера — жилистого старика в кожаном фартуке-запоне. Акинфий Никитич знал его ещё со времён основания завода. Евсей Мироныч, кузнец-оружейник из Тулы. Да, годы никого не щадят… Но Евсей Мироныч старался показать хозяину, что он по-прежнему и умелый, и могучий. Хотя всё равно видно, что старику работа уже не по плечу. Взмок весь, локти трясутся, глаза слезятся… Выкладывается во всю силу, а сам — понятное дело — ждёт, когда хозяин уберётся подальше, чтобы уступить молот подмастерью и отдохнуть.
Однако Акинфий Никитич не помиловал старого мастера, не ушёл.
— Фильша, перейми! — не выдержав, наконец крикнул Евсей Мироныч.
Подмастерье быстро схватил его клещи. Евсей Мироныч закашлялся и, сутулясь, направился в колёсную камору выпить воды и умыться.
Акинфий Никитич повернулся к приказчику Нефёдову — тот командовал кричной фабрикой.
— Много перековки за Миронычем?
Приказчик пошевелил бородой, раздумывая, как ответить.
— Не юли, Прохор.
— Много, — признал Нефёдов. — Больше половины в разрезку отсылаю. И «старым соболем» твоим давно его не мечу.
— Вот я и гляжу, что он вразлад лупит — где тонко, где толсто. И всё железо в ноздринах. Такую полосу потом лицевым молотом не выгладить. И «сок» в ней остаётся.
Тем временем подмастерья клещами ухватили крицу — уродливую и взрытую плаху — и потащили обратно в горн, чтобы снова разогреть и затем отковывать дальше в товарную заготовку.
— Подслеповатый он уже, Мироныч-то, — добавил Акинфий Никитич. — Молот у него обился накругло, как кошачья голова, и наковальня логовата, а он не замечает. Н-да… Отвоевался старик. Зачем ты держишь его, Прохор?
— Дак как иначе? — страдальчески поморщился приказчик. — Он же из первых мастеров! Его твой батюшка привёз! Он этот завод сам и строил!
— И что? — мрачно блеснул глазами Акинфий Никитич. — Железо будем губить? Всем нам свой час, Прохор! И батюшке, и мне, и Миронычу. Выводи Евсея из огневой работы. Скажи, что я ему пенсион назначаю вполовину от прежних денег. Пусть дома сидит или ремеслом пробавляется, а здесь — всё.
Савватий как раз подошёл к приказчикам и по общему смущению понял, в чём