Прошлой весной Акинфий Никитич не стал подавать начальству заявку на гору Шуртан. Генерала де Геннина тогда уже отстранили, а Татищев, новый командир, не позволил бы Демидову завладеть таким богатством. Акинфий Никитич предпочёл до поры скрыть известие о рудоносном сокровище. Чумпин получил ещё десять рублей — чтобы никому не выдавал свою гору. Однако Акинфий Никитич ошибся во всём. И Татищев на Урале задержался надолго, и Чумпин не сберёг тайны Шуртана.
— Какие деньги тебе, Стёпка? — возмутился Акинфий Никитич. — Ты меня обманул, пёс ты брехливый! Теперь на твоей горе Татищев копается!
Гору Шуртан Татищев и назвал Благодатью. Акинфий Никитич со странной горечью подумал: только тот, кто влюблён в заводы, мог дать такое райское имя этой страшноватой горе с её скалами, буреломами и гнусом.
— Степан своим ртом молчал, — непроницаемо возразил вогулич Демидову. — Яшка Ватин своим ртом не молчал.
— Что за Яшка?
Чумпин поднял оба указательных пальца и свёл их воедино:
— Степана дом, Яшки дом. Ваши люди приехали, начали жить у Яшки. Яшка украл у Степана кер эльмынг, продал. Люди уехали. Луна, луна была много раз. Люди приехали. Говорят Яшке: веди на гору, где кер эльмынг взял. Яшка не знал, где Шуртан, испугался, к Степану привёл. Людей много, Степан один, Яшка не друг, Акин-па далеко. Что Степану делать?
Акинфий Никитич понял, о чём рассказывает вогул. Егоров описывал ему эти события в промемории, но невнятно, а теперь всё стало ясно.
Татищев разрешил Ваське Демидову устроить рудники на речке Баранче возле деревни вогулов. Размечать делянки на Баранчу отправились приказчик Мосолов от Васьки и шихтмейстер Ярцев от казны. Это было в мае. Ярцев и Мосолов остановились в доме вогула Яшки Ватина. И Яшка продал им куски магнитного железняка, украденные у Стёпки. Через шихтмейстера Ярцева до Татищева и добралась весть о богатствах Шуртана. И сразу из Екатеринбурха на далёкую Баранчу стремглав помчались горный офицер с геодезистом; им-то Яшка Ватин и выдал Чумпина. А вскоре лесной смотритель, рудничный мастер и горные ученики уже подыскали место для казённых разработок и разведали короткую дорогу до Чусовой. Стёпке Чумпину за потерю родовой вотчины Татищев заплатил два рубля сорок копеек.
— Ладно, ты не виноват, — согласился с Чумпиным Акинфий Демидов. — Но и я тебе ничего не должен, Степан. У меня-то прибыли ни на грош.
Татищев понимал, что Шуртан слишком велик даже для казны: его надо делить на всех, как под Алапаевским заводом разделили Точильную гору, где все заводчики имели свои рудники по добыче горнового камня. Татищев созвал совет казённых офицеров и частных приказчиков. И гору поделили, как пирог. Кусочек отрезали Ваське Демидову под завод на Баранче, кусочек — Гавриле Осокину под завод на речке Салде; завод на Салде собирался строить Родион Набатов. Что-то досталось Строгановым, но лучшие угодья Татищев прибрал в казну. Акинфий Никитич ничего не просил — в то время он пропадал в Питербурхе, его трепало следствие, — ему ничего и не дали. Словом, эту битву Акинфий Никитич проиграл.
В сентябре Татищев сам покатил на Шуртан. Там он размахнулся во всю ширь и распланировал даже два завода — на речках Кушве и Туре, а Шуртану — вроде как в честь государыни Анны Иоанновны — дал название Благодать: имя Анна означает «благодатная». В вогульской деревушке к Татищеву сунулся Яшка Ватин и принялся требовать награду за Шуртан. Татищев опросил всех свидетелей и установил: гору показал Чумпин, и сваре конец.
— Твой человек Шуртана взял, — упрямо пояснил вогул. — Ты деньги дай.
— Гора теперь казённая. С Татищева мзду тряси.
— Гора не тот Шуртан. У меня другой. Бог. Сялыголн, из серебра. На горе у бога дом был. Твой человек увидел, унёс. Ты деньги отдай за бога.
— Ничего не понимаю! — опять обозлился Акинфий Никитич, но быстро сообразил: — Идола, что ли, у тебя забрали?
— Да, бог, — кивнул Чумпин. — Сялыголн, из серебра. Анисима бог.
— Не мой человек взял, — отрёкся Акинфий Никитич. — Я бы знал.
— Твой человек. Я, Степан, здесь его видел глазами. За бога деньги дай.
— И кто же этот вор? — заинтересовался Акинфий Никитич.
Чумпин не ответил — он тревожно и внимательно смотрел куда-то за спину Акинфия Никитича. Акинфий Никитич оглянулся.
Темнота. Луна. Мост через канал вешняка. Столбы затвора. Караульная изба. Заснеженная дорога по гребню плотины. Широкое ледяное поле пруда. Глухая громада Царь-домны. За ней внизу — фабрики с длинными крышами и светящимися окнами. Левее — островерхая башня с блистающей под луной «ветреницей» над шпилем; просторный двор замыкают господский дом и заводская контора… В чёрной тени у караульной избы что-то шевельнулось.
Акинфий Никитич знал, что караульная изба сейчас пустая: сторожа сидят в ней только при свободной воде, следят, чтобы прорез и затвор не сломало напором потока. Возле избы прятался кто-то чужой, не работник…
Тонко свистнуло, и скулу Акинфия Никитича обдуло. Акинфий Никитич даже не поверил: неужто это стрела, как в прадедовскую старину?.. А Стёпка Чумпин за его плечом негромко охнул. Стрела, трепеща опереньем, торчала у вогулича из груди. Ноги у Чумпина подогнулись, и он упал спиной в сугроб.
Акинфий Никитич бабахнул в сторону караульной избы. Пуля вырвала щепку из бревна в стене. Акинфий Никитич бросил дымящийся разряженный пистолет на дорогу и побежал к мосту через вешняк. На ходу он вытаскивал другой пистолет. Он не сомневался, что злодей нападал именно на него.
Мост, ограда, в деревянном ущелье под ногами — текучая вода… Возле караульной избы не было никого, лишь снег сплошь истоптан. Злодей исчез. Акинфий Никитич покрутился возле избы, подёргал дверь, вышел на плотину — ни души. Вдали не видно даже рудовозов с тачками, которые должны загружать домну шихтой, — наверное, загрузке пока не время.
Тяжело дыша, Акинфий Никитич пошагал обратно. Что с Чумпиным?..
Вогулич тоже исчез. Столб затвора с подъёмным механизмом, тропинка вдоль вешняка, пистолет, воткнувшийся дулом в снег, измятый сугроб — и больше ничего. Только луна и Большая Медведица над Лебяжьей горой. Акинфий Никитич перекрестился. К чёрту все эти мороки!
* * * * *
Когда куранты на башне сыграли в восьмой раз, переливчато отбивая полночь, Ванька, подмастерье Савватия, начал ныть:
— Дядь Сав, ну хватит, ей-богу, а? Ноги не держат, руки вянут…
Савватий и Ванька чинили меха у малого горна Воздвиженской фабрики — меняли кожаную полость. Фабрику загасили на праздники от Рождества до Крещения, наступал сочельник, и Савватий не хотел оставлять недоделку.
— Ладно, Ваньша, иди, — согласился он. — Без тебя справлюсь.
Ванька умчался. В опустевшей полутёмной фабрике Савватий домазал жиром швы на сшитых полотнищах, убрал инструменты в колёсную камору, где располагался его хозяйственный ларь, и присел на снятые и перевязанные кожи. Не спеша он догрыз горбушку и допил из кувшина молоко — обед ещё днём принесла ему Алёнка, дочь Кирши Данилова. Он тянул время, ожидая, когда приказчик уйдёт, а сторож потихоньку приткнётся спать.
Из старых кож, пересушенных, покоробленных и треснувших по сгибам, на заводе кроили фартуки-запоны для молотобойцев и доменных. А Савватий решил эти кожи украсть. Авось приказчик после праздников не вспомнит о них. Старые кожи Савватий хотел передать раскольникам в тюрьме. Кормили арестантов терпимо, а вот от холода они спасались только соломой. Кожи будут получше. То, что Савватий увидел в казематах острожной стены, та мёртвая баба с мёртвым младенцем, — это страсти Господни. Так нельзя с людьми. Савватий не мог думать ни о чём другом. У него душу вывернуло.
Взвалив свёрнутые кожи на плечо, он вышел из фабрики через неприметную дверку за колёсной каморой. Узкая, как щель, тропинка в сугробе вела на подъём — к балаганам, где лежало готовое железо, и к дороге вдоль острожной стены. Небо льдисто сияло, но внизу, на земле, всё было остро нарезано тенями строений. Савватий беззвучно нырял из света во тьму.
У выхода к дороге