— Мы, Стёпа, видишь, без колдовства справляемся, — сказал Савватий.
— Не-е, — Чумпин замотал головой. — Нет бога — нет дела.
— Залепляй! — крикнул от домны мастер Катырин.
Утроба печи опустела — чугун вытек, и работный повёз к своду тачку с сырой глиной. Горновой готовился залеплять лётку до следующего выпуска.
А в песке литейного двора остывали чугунные змеи. Сначала они были как жёлтое масло с чёрным задымлением шлака, потом начали багроветь и меркнуть. Работные с тяжёлыми палаческими топорами принялись рубить чугунные полосы на поленья. Топоры звенели, и от ударов полыхали искры.
Чумпин тяжело вздохнул. Савватий его понимал: все ощущают печаль и обездоленность, когда гаснет волшебное зарево ожившего металла.
* * * * *
Был сочельник, но Акинфий Никитич не пошёл на литургию, и пускай Татищев сочтёт его отсутствие в храме явным признаком уклонения в раскол. Что ж, семь бед — один ответ. Сейчас требовалось срочно поговорить с Гаврилой Семёновым, вождём всех невьянских раскольников.
— Татищев точно коршун напал, — сказал Акинфий Никитич. — Мстит за солдат убитых. Обязал уголь отдать. А без угля Невьянск встанет, как Тула.
На Тульском заводе вечно не хватало угля, приказчики перекупали его по ночам у казённых возчиков, но завод всё равно часто бездействовал.
— Получается, Гаврила Семёныч, что твои братья губят Невьянск. Из-за них Татищев осатанел. А я и так для твоих единоверцев на многие жертвы иду. Награды не ожидаю — отплатят работой для заводов. Но лиходейства уже не потерплю. Бежать-то из-под стражи можно, а солдат резать нельзя.
До сумрачной советной палаты сквозь заиндевелые окна долетал звон колокола Преображенской церкви, эхо шептало под расписными сводами. Семёнов сидел у стола боком, словно не желал соглашаться с хозяином.
— Думаешь, Акинтий, старой веры человек тех солдатов подобно татю ножом поразил, и в огнище тела кинул, и казематы отверз?
Акинфий Никитич не забыл, как в подземном ходе мужик набросился на него с топором. Смирение раскольников — басня. В душе Акинфия Никитича ворочался густой гнев на неблагодарность беглых, которых он спасал.
— Думаю, да, Гаврила Семёныч.
— Что ж, покличь Онфима, — хмуро предложил Семёнов. — Спытай его.
— Онфиме! — властно и громко распорядился Акинфий Никитич.
Слепой ключник появился в проёме арки и вдоль стены прошёл поближе, безошибочно угадав, где находится Акинфий Никитич.
— Что ты сказать мне можешь?
Дикое лицо Онфима, перечёркнутое повязкой, чуть перекосилось.
— Твоя баба ночью из покоев ухлестнула, — проскрипел он.
— Невьяна? — изумился Акинфий Никитич. — Зачем?
— Не спрашивал.
— Почему меня не разбудил?
— Твоя баба, не моя.
Акинфий Никитич шагнул к другой двери и рявкнул в глубину дома:
— Невьяна! Поди сюда!
Семёнов степенно разглаживал бороду. Онфим просто ждал. Акинфий Никитич безостановочно ходил вдоль стола. Его душа вздыбилась: что за тайны у Невьяны? К кому она бегала ночью? Татищеву наушничала? Или у неё полюбовник завёлся?.. Акинфий Никитич в ожесточении прихлопнул в себе чёрные мысли: сейчас Невьяна всё объяснит! Она не изменница!
Невьяна была спокойна и невозмутима. Для праздничной службы она оделась как в Питербурхе к приёму гостей: белая сорочка, шёлковый корсет, юбка с фижмами, роба с кружевами. Семёнов презрительно поморщился. А у Акинфия Никитича защемило в груди — такая Невьяна была красивая.
— Куда ты давешней ночью отлучалась? — напрямик спросил он.
Невьяна посмотрела на Онфима. Это ведь Онфим открывал ей двери… Невьяне стало страшно и душно, однако она ничем не выдала смятения.
— Арестантов пожалела, — не торопясь, сказала она. — Хлеб им понесла.
Акинфий Никитич даже растерялся. Он всё понял — и не понял ничего, но сердце омыло облегчением: дело не в полюбовнике и не в Татищеве! А Семёнов метнул из-под кустистых бровей острый взгляд.
— Там караваи в снегу валялися, — подтвердил он.
— А кто солдат зарезал? — надавил Акинфий Никитич на Невьяну. — Ты?
Акинфий Никитич доискивался уже не для себя, а для Семёнова. Не может быть, чтобы Невьяна, мирная баба, сотворила такое лютое злодеяние.
— Не резала я никого, — твёрдо отреклась Невьяна.
Акинфий Никитич победно хмыкнул: не выйдет, Гаврила Семёныч, вину единоверцев твоих на Невьяну свалить!
— Кто ж тогда их порешил, дева? — вкрадчиво дознавался Семёнов.
Невьяна вздрогнула от воспоминания: солдаты стоят в костре на коленях и горят живьём… Невьяна убрала со скулы прядь волос и тихо сказала:
— Солдаты те сами в костёр сунулись и сгорели дотла.
— Что?! — опешил Акинфий Никитич.
— Солдатам из огня блазнило. Заманило их. Они без воли покорились.
Семёнов выпрямился, блеснув глазами. Он тотчас обо всём догадался.
— Чушь говоришь! — не поверил Акинфий Никитич.
Невьяна ничего не ответила. Но внезапно заскрипел Онфим:
— По Невьянску демон гуляет. Из огня зовёт. Не первая она… Многие тоже видели. Многие и сожглись.
Акинфия Никитича пробрало ознобом. Прошлое, неведомое Невьяне и Семёнову, дохнуло на него мертвящим холодом. Опять, что ли, злые чудеса от Сатаны, как много лет назад случилось с первой плотиной в Невьянске?.. Или как было в Туле с колокольней, упавшей на могилу батюшки?..
— Да что творится на моём заводе? — яростно спросил Акинфий Никитич.
Онфим молчал — но он-то здесь при чём? Семёнов смотрел в пол.
— Гаврила Семёныч, отвечай!
Семёнов тяжело вздохнул, качая головой:
— Люди брешут, у нас демон рыщет по огню. Токмо это лжа.
— Не лжа, — возразила Невьяна. — Я в огне Лепестинью видела.
— Лепестинью?.. — впился в неё взглядом Акинфий Никитич.
Подземный ход… Раскольник с топором в руке хрипит ему в лицо: «Я не буду ждать, пока тебя Лепестинья покарает…»
Семёнов распрямился, задрав бороду, и зарокотал, как пророк:
— Сатана тень на ясный день наводит! Лепестинья не волхвует! Она не демоница! Не бродит она по огню и людей не губит!
— Она заводы прокляла, — с недобрым упорством возразил Онфим. — О том все знают. Сказала: «Кто у огня живёт, от огня и сгибнет».
Акинфий Никитич дёрнул ворот кафтана. Оказывается, у него за спиной чёрт-те что происходит… Тьма проникла в Невьянск, пожирает людей, как волк пожирает зайчат в гнезде, а он, хозяин, за своими бедами и заботами ничего и не заметил… И корень зла — неукротимая Лепестинья.
— Я уже десять лет про Лепестинью слышу, — сказал Акинфий Никитич. — Про ворожбу её и про ненависть к заводам тоже. Не знаю только, кто в кого обращается: она в демона или демон в неё.
Гаврила Семёныч поднялся во весь рост:
— Народу на языки узды нету, Акинтий, а Невьянке твоей аз не судья… Но чую, как дело было… Не Лепестинья всё затеяла. Невьянка твоя солдат заколола и казематы отворила. А про Лепестинью-демоницу — навет, коли и без того слухи витают! Иначе как же она Невьянку-то не утянула в огонь?
Акинфию Никитичу захотелось ударить Семёнова.
— Я упала, — сузив глаза, спокойно ответила Невьяна. — В снег уткнулась. И лежала, покуда костёр не сник и Лепестинья не исчезла.
— А казематы кто отворил?
Невьяне словно влепили пощёчину. Казематы отворил Савватий. Однако выдать его Невьяна не могла. Не могла. Она думала, что былая любовь давно уже угасла — а вот ведь что-то всё-таки тлело тайком… Нет, она не боялась за Савватия, хотя его не пощадили бы… Просто она не желала, чтобы Акинфий Никитич даже в мыслях соединял её и Савватия. Это как кремень и кресало. Ей не нужно, чтобы в её душе соперничали Демидов и Лычагин. Она ни в чём не провинилась перед Акинфием Никитичем, но не надо ему знать о её встрече с Савватием. Призрак из прошлого ещё хуже, чем демон в огне.
— Стража мёртвая уже была, — сказала Невьяна. — И я тюрьму отворила.
В палате повисла тишина. А потом Акинфий Никитич