В уме своём Акинфий Никитич отмёл всё лишнее: побег раскольников, гибель солдат, месть Татищева и преступление Невьяны. Осталось главное — демон. Дьявольская тварь шастала по Невьянску и угрожала заводу. Её надо изничтожить, изгнать, точно рогатую Коровью Смерть! А прочее — потом.
— Что ж… — утробно заговорил Акинфий Никитич, вытаскивая слова, как клещами вытаскивают кривые гвозди. — За побег арестантов и гибель солдат я с тебя, Гавриил Семёныч, вину снимаю…
Семёнов с достоинством поклонился.
— А вот демон — твоё упущенье. Оное отродье — месть мне за «выгонку» от твоих единоверцев. Больше-то некому его вызвать. Может, Лепестинья демона из пекла выманила, может, кто другой, страдалец какой-нибудь, — мне то неважно. Сам ищи ворожея. Однако ты обязан мой завод от прокуды раскольничьей отженить. Или я не стану выкупать ваших узников из обителей и Заречного Тына. Вот моё слово. Теперь ступайте отсюда!
Акинфий Никитич отвернулся к чёрному заиндевелому окну. Семёнов снова поклонился ему в спину и молча направился к двери. Онфим, держась за стену, двинулся за Семёновым. А Невьяна всё стояла у стола. В нелепой и громоздкой юбке с фижмами она даже сесть не могла.
Акинфию Никитичу казалось, что все его предали. Гаврила предал, когда выдал Невьяну: никому нельзя покушаться на женщину хозяина… И Невьяна предала его, когда украдкой сбежала в казематы. И раскольники предали, когда напустили демона. И Татищев — когда стал душить поборами. И государыня — когда дала волю Бирону… Лишь завод его не предаст. Дело надёжнее бога. Но завод — как лодка с пробоинами… Он, Акинфий Демидов, всё быстрее отчерпывает прибывающую воду, а лодка его всё равно тонет.
Не глядя на Невьяну, он ногтями сдирал иней со стёклышек окошка. Он понимал, что Невьяна не раскается, не попросит прощения, не станет искать мира. Может, за эту неуступчивость он её и полюбил? Сам был такой же.
— Там, под землёй, раскольщик меня зарубить хотел, — с горечью сказал Акинфий Никитич. — А ты их кормить пошла… Почему не объявилась мне? Думаешь, не дозволил бы? Тоже думаешь, что я — злой и заводы мои — зло?
Невьяна ничего не ответила.
* * * * *
В эту праздничную ночь Невьянск не спал. Во дворах лаяли собаки, в стойлах мычали растревоженные коровы и блеяли козы. По улицам бегали толпы разновозрастной ребятни: детишки останавливались под окнами домов и нестройно пели — колядовали, выпрашивая сладости. Взрослые и старики, сошедшиеся в гостях, с первой звездой садились за столы. А у молодёжи было своё гулянье на Святочном покосе: он раскинулся на правом берегу пруда за Ширшовскими и Песковскими выселками, за кладбищем, напротив раскольничьей Кокуйской слободы. Васька Демидов туда и правил санки.
— Напрасно ты меня взял, Василий Никитич… — вздыхал рядом с Васькой Гриша Махотин. — Только испорчу тебе всё…
— Да ничего не испортишь! — беззаботно улыбался Васька и встряхивал вожжами. — Царь-домну построил, а с девками, что ли, не совладаешь?
— То — домна, а то девушки… — страдальчески возразил Гриша.
— Я тебе пособлю, — щедро пообещал Васька.
Над ледяным прудом в высокой тьме светились созвездия, словно и небо тоже подёрнулось изморозью. Сияла чуть дымная по краям луна. Васькина лошадка фыркала, обиженная, что её погнали ночью. Свистели полозья.
Хитрый Васька утащил добропорядочного Гришу на разгульное веселье не просто так. У Васьки была важная цель, коварный замысел.
— Слышь, Гриньша, — сказал он. — Ты же вольный. Как запустишь свою Царь-домну, перебирайся ко мне под Благодать. Я завод на Баранче-реке ставить буду. Мне доменщик позарез нужен. А ты новую печь отгрохаешь — ещё больше, чем здесь, в Невьянске. Я с тобой в деле спорить ни о чём не стану. Сделаешь, как захочешь! Слава по всем заводам пойдёт!
— Я же, Вася, не за славу стараюсь… — смутился Гришка.
— Дак и я тебя не в бубен колотить зову!
— А прежний мастер чем тебе неугоден? Я человека теснить не хочу.
— Нет у меня доменщика никакого! — отмахнулся Васька. — Мне домны и горны сооружал Максимка Орловский, поляк, знаешь его? Он при казённом ведомстве в Екатеринбурхе служит. Мне его Вилим Иваныч на время дал.
Гриша знал, что Васька не дурак. На речке Шайтанке, притоке Чусовой, Никита Никитич Демидов, брат Акинфия Никитича, получил место с лесами и рудниками. Созидать завод Никита Никитич послал сына Ваську. И тот не подкачал. Хоть дядя Акинфий и не помог ему ничем, Васька сумел построить небольшое, но ладное производство: плотину с прудом, доменную фабрику, молотовую фабрику на три молота и четыре горна и пильную мельницу. Всё как полагается. И завод назвали Васильево-Шайтанским. Понимающие люди заговорили, что Васька Демидов с годами может превзойти самого Акинфия.
— Под Благодатью завод? — задумался Гриша. — На Баранче, где Ермак прошёл? Не шибко ли далеко от Шайтанки твоей?
— В том и дело! — Васька поскрёб башку. — Хочу убраться с Шайтанки!
— Почему? — удивился Гриша.
— За мной там шайтан гоняется.
— Как это? — обомлел доверчивый Гриша.
Санки катились мимо заваленных сугробами тёмных выселков. Васька рассмеялся, будто вспомнил, как с девкой полюбился.
— Речка-то у меня почему Шайтанка называется? Потому что на месте завода раньше башкирцы жили. Ну, я и отселил их от себя подальше — на Иткульское озеро, знаешь такое? От Екатеринбурха наполдень сотню вёрст. Обещал башкирцам на сабантуй кажный год конину присылать, а старикам ихним подарить красные кафтаны. Только наврал. Денег-то у меня нету.
— Нехорошо, — заметил Гриша.
— Ясно, что нехорошо… Вот они на меня и вызверились. Велели своему шайтану, чтобы тот меня самого в красный кафтан нарядил — ну, кожу с меня содрал от горла до колен.
— Святы Господи!.. — ужаснулся Гриша.
— Шайтан меня дважды чуть не догнал. В Шибатином логу я ему чуть не попался и на речке Решётке. Я верхом ехал, а вокруг в лесу как давай выть, хохотать, скрипеть, стучать и улюлюкать!.. И сам шайтан из кустов на меня ломится — морда козлиная, весь в шерсти!.. Еле я спасся!
— Я тебе молитву обережную подберу, — взволнованно сказал Гриша.
— Да куда мне молитва-то? — отмахнулся Васька. — Лепестинья говорит, что на заводах у нас Христа нету. Потому я и намылился на Баранчу удрать: там шайтан меня не достанет. Надоело оглядываться.
Впереди показался Святочный покос. На нём горели костры, суетились люди, стояли лошади, запряжённые в сани-розвальни.
— Я уже всё придумал, Гриньша! — воодушевлённо поделился Васька. — Летом мне Татищев бумагу подписал, а деньги я у дяди Акинфия выпрошу!
— А работных где возьмёшь?
Васька азартно сдвинул шапку на кудлатый затылок.
— Слышал, что дядя Акинфий построит под Тагилом скит для отца дяди Роди Набатова? И я тоже построю скит — для Лепестиньи! К ней бабы сразу налипнут, а за бабами и мужики подтянутся! Вот и народ мне!.. Всё по добру сделаю, Гриньша! Давай со мной в товарищи! И завод у нас будет, и девки, потому как за Лепестиньей самые отчаянные бегут, которым молодец нужен, а не венец и отчее благословение! Любиться — не перелюбиться!
— Свальный грех расплодишь! — охнул Гриша. — Лепестинья — еретичка!
Санки доехали до табора, где стояли и другие лошади — под попонами и с торбами на мордах. Все ездоки были у костров.
— Я, Гриньша, по-нашему, по-чугунному рассуждаю, — вылезая из санок, сказал Васька. — Лепестинья у меня на заводе почти год прожила. Хорошая она баба. От веры не отступница, я сам видел. Христа почитает, любовь проповедует, людей спасает, души не губит — значит, всё правильно!
— Она канон отринула! — обиженно возразил Гриша.
— А что канон? Сколько ваших вероучителей сначала по старому обряду молятся, потом, когда поймают их, в никонианство склоняются, потом сбегают от властей, покаяние приносят и к вере Аввакума возвращаются — и ничего! Молонья их с небес не бьёт,