Голос Гаврилы рокотал мягко, с отеческим снисхождением.
— Есть речи похуже пожара, — сказал Акинфий Никитич. — Тебе ли не знать, Буеслов? Лепестинья заводы гвоздит и народ в крестьянство обращает. А у меня и так работников нехватка. Вот тебе и урон от Лепестиньи.
— Еённое пророчество — «Кто у огня живёт, от огня и сгибнет!» — Егоров двинул вперёд острую, как штык, бороду. — Еённое. Отпугивает она, да.
— Может, и пугает, однако же народ Лепестинью любит.
— А Лекса за неё заступится? — спросил Акинфий Никитич.
Выгорецкая обитель была братской, Лексинская — сестринской.
— Нет, — мрачно признал Семёнов. — Лепестинья противу канона режет.
— Вот так, — заметил Акинфий Никитич.
— И всё одно не по чести тебе бабу бороть, — не сдался Семёнов.
Акинфий Никитич помолчал, думая о бродячей игуменье.
— Не в бабе дело, — наконец сказал он. — И не в проповедях её, хотя они мне давно костью в горле торчат… Лепестинья — в заговоре с Васькой, моим племянником. И тот заговор может заводу бедствием вывернуться.
— А что такое? — насторожился Егоров. — Что?
— Про демона в огне вы небось слышали?
Егоров и Семёнов кивнули.
— Это шайтан, — Акинфий Никитич внимательно глядел на приказчиков. — Васька не заплатил башкирцам за отселение, и башкирцы на него шайтана науськали. А Васька с Лепестиньей снюхался, и та подучила его, как шайтана на привязь поймать. Теперь Васька его с привязи в Невьянск спускает и на мой завод. Погибель Михайлы Катырина — Васькино злодейство. Он деньги у меня выжимает, чтобы строить завод под Благодатью. Так-то, железны души.
Приказчики были поражены объяснением Акинфия Никитича.
— И Лепестинья мне нужна не для мести, — завершил Акинфий Никитич. — Я завод оберегаю. И спорить тут не о чем. Идите по домам, управители.
Егоров и Семёнов поднялись, поклонились и молча пошли к двери.
Акинфий Никитич слышал их шаги на чугунной лестнице, глухой голос Онфима и лязг крюка на двери внизу. До советной палаты доплыл перезвон курантов. Львы, русалки и сирины смотрели на Демидова со сводов.
Прихватив обе тетради Мишки Цепня, Акинфий Никитич перебрался к высокой голландской печке в углу палаты и присел прямо на пол возле открытого устья. В горниле ещё пылал огонь. Тетради следовало сжечь — избавиться от всех следов существования Мишки, но сначала Акинфий Никитич хотел полистать записи: вдруг встретится что-то ценное?
Такие тетради называли «заклятными». Многие мастера — рудознатцы, плавильщики, зодчие, механики — записывали и зарисовывали для себя разные секреты и хитрости своего ремесла. Случались в тетрадях и заклятия — ну, если мастер верил, что тайна его дела в каком-то волшебстве.
Акинфий Никитич усмехнулся, поневоле вспомнив давнюю историю… Тридцать лет назад, когда Невьянский завод только оперялся, у батюшки на Урале вдруг объявился соперник — заводчик Федька по прозвищу Молодой. Он затеял железное производство под Кунгуром, и затеял крепко.
Федька этот был человеком тёмным. Он варил соль под Уфой и грабил купцов под Самарой, рожа у него была клеймёная. Однако он ухитрился задружиться с самим Петром Лексеичем и в Москве напоказ плавил для него медную руду. Приятельство царя с пронырой встревожило батюшку. Федька умел то, чего не умел Никита Демидыч: забавляться с девками и лихо кутить. Этого хватило бы, чтобы стать любимцем. И батюшка надиктовал Акиньше донос на Федьку. В Кунгуре Федьку взяли под арест, обыскали его заводские припасы и обнаружили «заклятную тетрадь». В горном промысле кунгурские дьяки не смыслили, поэтому из Невьянска на дознание вызвали Акинфия.
Он сразу сообразил, что Федькина «заклятная тетрадь» — про машины, водобойные колёса, печи и свойства земных минералов, но дьякам сказал, что про колдовство и привороты. Федьку раздели, привязали к скамье и сожгли тетрадь у него на голой спине. Несчастный Федька орал неистово. Федьку Акинфию было не жалко, а вот тетрадку — очень жалко…
Акинфий Никитич листал тетрадь Мишки Цепня. Мишка, подлец, писал по-немецки… Да и рисунки Акинфий Никитич тоже не очень-то понимал. Какие-то птицы, двухголовые уроды, неведомые знаки, чудища, а среди них — гармахерские горны, колбы и реторты, молотки… Рука Акинфия Никитича дрогнула. Вот на рисунке высокое пламя — а в нём извивающийся змей с головой козла… И снова пламя с козлорогим чёртом… И опять огонь с рогатым драконом… Баба в пылающей печи… У Акинфия Никитича тяжело заколотилось сердце. Да провалиться же на месте!.. Мишка Цепень рисовал того демона, который теперь вольно гуляет по Невьянску! Мишка его знал!
Глава двенадцатая
Ялупанов остров
— Сии записи есть алхимистика, — сообщил Бахорев.
Казённый машинный мастер Никита Бахорев командовал «выгонкой». Он квартировал в конторском доме господского подворья; в том же доме жили и другие офицеры, приехавшие на «выгонку», и сам Татищев. Акинфий Никитич без всякого смущения разбудил Бахорева посреди ночи. Запалив свечу, тот сел к столу. Сделав умное лицо, долго и тщательно листал тетради Мишки Цепня. Акинфий Никитич ждал. Он понимал, что Никитка жаждет показать свою образованность и важность. Самолюбивый малый.
— По-немецки речь ведётся, — сообщил Бахорев.
— А то я не вижу! — буркнул Акинфий Никитич.
Он пришёл к Никитке, потому что тот знал немецкий: два года учился в Швеции. По-немецки Бахорев разговаривал и со своей невестой Луизкой, дочерью саксонского мастера Молле, который нанялся к Акинфию Никитичу и работал сначала на Ревдинском заводе, а теперь на Выйском.
Бахорев положил на «заклятные тетради» растопыренную ладонь, точно хотел, чтобы записи помолчали, пока он сам говорит.
— Василий Никитич подразделяет науки на пять чинов, — с достоинством изрёк он. — Есть нужные науки вроде экономии, медицины или богословия. Есть полезные — вроде математики, риторики или географии. Есть науки увеселительные вроде поэтики, музыки или верховой езды. Алхимистику с астрологией Василий Никитич относит к наукам любопытственным.
— К чему ты это? — раздражённо спросил Акинфий Никитич.
— К тому, что алхимистика в руках невежества склоняется к пятому чину, к науке вредной, суть колдовству.
— Там колдовство? — Акинфий Никитич кивнул на тетради.
Бахорев пожал плечами.
— Российская алхимистика берёт корень от Артемия Дия, британца, который служил лекарем у царя Михаила Фёдорыча. Труды его унаследовал Венделинус Сибелист, голштинец вроде. Из алхимистики Дия он извлёк чародейство, и царь послал его в Европу выведывать секреты чужих держав посредством различных тинктур и древних мирабилий, а также влиять на умы иноземных монархов. От Венделинуса наша алхимистика утеряла честь подлинной науки, допытывающейся тайн происхождения веществ.
— И что? — Акинфий Никитич уже сопел от гнева.
— Господин Брюс возродил российскую алхимистику в её великом деле, но люди-то остались в соблазне Венделинуса и в постыдных суевериях. Сей мессир алхимист, что здесь писал, — Бахорев похлопал по тетрадям Цепня, — не владел познаниями в изрядности и наполнял строгую науку собственным вольным сочинительством, а что оное значит — кто же, кроме него, поймёт?
— Но хоть что-то истолковать ты можешь, Никитка?
— Могу, — согласился Бахорев. — Я ведь и сам в Навигацкой школе у Брюса обучался, всё помню. Изволишь, так попробую вникнуть.
— Изволяю! — прорычал Акинфий Никитич. — Шпарь давай, пёсий сын!
Бахорев был удовлетворён тем, как истомил Акинфия Демидова.
— Задача алхимиста — создать магистерий, соединив два первопринципа: меркурий и сульфур. Парацельс добавил третий первопринцип — соль. Ваш алхимист, Акинфий Никитич, был парацельсианцем. Вижу экстракты не только из Агриппы, «Изумрудной скрижали» и Гратеевой «Мудрости Соломона», но также из «Химической псалтыри» и «Химии» Либавия…
Акинфий Никитич кипел, однако терпел велеречивость Бахорева.
— Алхимист преобразует металлы, ибо вся явная седмица металлов есть единый общий металл, первоматерия, но на разных стадиях, которые зависят от звёзд и планет. Вот посмотрите, — Бахорев взял одну тетрадь, развернул и показал рисунок ладони с непонятными знаками на пальцах. — На перстах — сигилы ртути, свинца, олова, железа и меди, а на самой руке — сигилы серебра и золота. Ртуть — первый металл, а золото —