Главными сооружениями куреня были «кабаны» — несколько огромных поленниц длиной шагов по двадцать, шириной по десять шагов и высотой в полтора человеческих роста. Плотно обложенные дёрном и заваленные сверху землёй, чёрно-бурые громады казались могилами великанов. Углежоги поджигали их, и «кабаны» по многу дней медленно тлели изнутри, гневно дымя оставленными дырами, как при торфяном пожаре. От гнетущей духоты и сдавленного чудовищного пекла дрова в «кабанах» превращались в древесный уголь — пищу для плавильных горнов и доменных печей.
По краям куреня кособочились жилые балаганы. Работа шла своим чередом. Из леса, откуда-то с новой лесосеки, на лошадях волокли брёвна, поодаль работники двуручными пилами делили их на длинные чурбаки и клиньями раскалывали на поленья: на курене сооружали ещё один «кабан». Углежоги выглядели страшно: чёрные от копоти лица, воспалённые глаза, волосы в пепле и древесной трухе, прожжённая одёжа.
Заметив гостей, от «кабанов» к ним направился артельный.
— Кто это в нашу преисподнюю пожаловал? — сипло спросил он.
— Мы от Акинфия Никитича, — не вылезая из кошёвки, ответил Артамон. — Ищем тут кое-кого… Не попадался вам покойник на дороге?
— Отчего же покойник-то? — артельный покашлял в кулак. — Живой он был, только пьянущий, потому чуть не замёрз насмерть… С неделю назад я его из сугроба вытащил, когда в Покровский скит ездил. Спас его, считай.
— И где он? — хищно напрягся Артамон. — У вас?
Артельный нерешительно потоптался, боясь рассердить гостей.
— Простыл он. Считай, пылал в огневице. Ну, мы его отдали.
— Кому? — вскинулся Артамон.
— Мы Никонова обряда… Мы в те дела не лезем… — замялся артельный.
— Кому, головня ты чёртова?!
— Лепестинья тут была. Забрала его. Сказала, вылечит. На санках увезла.
— Куда?
— На Ялупанов остров, — признался артельный и тяжело выдохнул.
Артамон мрачно осел в кошёвке.
— А твой найдёныш рассказывал про себя? — встрял кабатчик.
— Да ничего он не рассказывал. Бредил токо, считай. Совсем плох был. Неведомо нам, чего он сюды прибежал и кто таков вообще.
Артамон размышлял, шевеля насупленными бровями.
— Лады, разворачивай оглобли, Налимов, — распорядился он.
Артельный отступил, освобождая место.
— На Ялупанов остров поедем, Артамон Палыч? — спросил Кольча.
— Домой. Остров — Гаврилы Семёнова забота. Нам соваться не след.
А Савватий смотрел, как один из углежогов приставил лесенку к боку «кабана» и влез наверх. Напялив на ноги что-то вроде снегоступов, углежог ходил по горбу «кабана» между клубящихся дымовых струй и заострённым колом кое-где протыкал дёрн под ногами. Из дырок тоже шёл дым. Савватий знал, что таким образом углежоги управляют горением поленьев внутри «кабана»: дают или перекрывают доступ воздуха. О горении углежоги судят по цвету и напору дымов. Вид человека, который ходит по тонкой оболочке над раскалённой гибельной прорвой, и завораживал, и ужасал.
— Погоди, — Савватий остановил Кольчу, который уже хотел тряхнуть вожжами. — Послушай, артельный… Это ж страх какой — по «кабану» гулять! А ежели у тебя работник провалится?
Артельный непонимающе обернулся через плечо на «кабан».
— Ухнет — дак всё, — сказал он. — И кости дотла перегорят. Бывало такое.
— А в последние дни случалось?
Артельный с опаской прищурился на Савватия:
— Почто пытаешь?
Савватий ответил прямым взглядом:
— Прекратить хочу.
Кошёвка Артамона с кабатчиком и кошёвка с «подручниками» уже ехали к лесу, трепеща нелепыми праздничными ленточками. Артельный, вспоминая что-то, перекрестился.
— Двоежды ночами дьявол к нам приходил, — сообщил он. — Выскочивал из продуха, как вихорь, и людей хватал. Двое, считай, у меня сгинули.
Савватию словно снега за шиворот насыпало. Он воочию увидел эту зловещую картину: полночь, Гусиная Дорога блестит на небосводе, во мраке призрачно белеет заснеженный лес и «кабаны» вздымаются на пустоши как погребальные курганы… Из «кабанов» струятся потоки дыма, подсвеченные снизу багрянцем, и меж ними ходят углежоги с кольями… Но вдруг на спине одного из «кабанов» полыхает яркий взрыв, и взлетает в искрах огненный смерч — клубящийся демон с рогатой головой козла; он обвивается вокруг человека и вместе с ним рушится обратно в угольно-кровавую полынью… Ненасытный невьянский демон ищет поживу: ныряет из домашней печи в заводскую домну, из уличного костра в костёр углежогов…
— Что же вы не сбежали отсюда при такой напасти? — спросил Савватий.
Артельный поёжился в задумчивости:
— Мы Аятской слободы крестьяне, приписные Невьянского заводу. Нам от работ уклоняться нельзя, это огурство, за него барин под плети нас кинет. Ничего: к весне исполним положенное — восемьсот коробов угля сделаем, и с миром нас по домам распустят. Считай, оброк у нас такой.
— За оброк согласны у дьявола на языке плясать — авось не сглотнёт?
— А что на языке? — хмыкнул артельный. — От него рази где спрячешься?
* * * * *
— Кабатчик не наврал, — докладывал Артамон. — Только беглеца мы всё равно не нашли. Налимов сдуру бросил его у дороги на курень, углежоги и подобрали, не дали замёрзнуть. Беглец ничего им не сказал: простыл, жаром голову обнесло, как зовут — и то не смог назваться. И на курене он недолго пролежал. В тех местах случилась Лепестинья, она больного увезла лечить на Ялупанов остров. А я без дозволенья туда решил не ехать.
Гаврила Семёнов согласно кивнул: Ялупанов остров — это его вотчина.
— Ты уверен, Артамон, что на курене человек-то наш был, а не какой другой? — хмуро спросил Акинфий Никитич.
— В сугробе, где Налимов его оставил, я мешок заметил. В мешке тетради хранились. Лычагин подтвердил, что тетради — от твоего беглеца.
Артамон бросил на стол драный мешок.
У стола в советной палате сидели трое: сам Акинфий Никитич, Гаврила Семёнов и Степан Егоров. Горела толстая свеча в шандале, качались тени. Казалось, что росписи на сводах палаты потихоньку оживают: затрепетали виноградные листья, лев шевельнул цветущим хвостом, задрожали перья в крыльях сиринов и финистов, улыбнулась пышногрудая русалка.
Акинфий Никитич вынул из мешка потрёпанную, закапанную воском тетрадь. На засаленных страницах расползались изображения сложных механизмов. Да, это была тетрадь Цепня — мастера Михаэля Цепнера.
— Значит так, Артамон Палыч, — сказал Акинфий Никитич. — Завтра с утра возьми всех своих ребят и шуруй на остров. Захвати с собой Лычагина для опознанья и Родиона Набатова, у него на Ялупане отец прячется. Кто у тебя старший там, Гаврила Семёныч?
— Старец Ефрем прозвищем Сибиряк, — ответил Семёнов.
— Напиши Сибиряку письмо, чтобы он не упрямился и отдал Артамону моего беглеца с Лепестиньей. Артамон, ты пока в сенях побудь. Как мы тут закончим — иди с Гаврилой и письмо у него прими.
— А про кабатчика-то что? — спросил Артамон. — На нож и в домну?..
— Уймись! — поморщился Акинфий Никитич. — Кабатчик в деле сторона, сути не ведает, молчать умеет. Пни ему под зад, и пусть катится восвояси.
— Лады, — сказал Артамон, обеими руками нахлобучил шапку и вышел.
Ялупанов остров притаился в глухомани — на Чистом болоте верстах в семи от Невьянска. Летом через топи к нему вела только одна тропка, да и зимой болото промерзало не везде. На острове находилась часовенка и казармы-полуземлянки. Здесь обживались раскольники, которых напрямую направляли к Демидову Лексинская и Выгорецкая обители Олонца. Сторожа Ялупана расспрашивали пришедших, кто к какой работе пригоден, и люди потом ждали, когда заводские конторы изготовят для них фальшивые бумаги, вроде как эти души — законные, господские, ниоткуда не убежали, ни в чём не повинны, никто их не ищет. Связь с могучими владыками Олонца держал Гаврила Семёнов, а платил за всё, разумеется, Акинфий Никитич.
— Зачем тебе, Акинтий, Лепестинья, скиталица обездоленная? — вздохнул Гаврила. — Столько лет она по народу ходит, но опричь словесного уязвления заводы от неё ничего не имут. Оставь Господу стези Лепестиньины.
— А уязвления мало, Гаврила Семёныч?
— Слово не хомут, на шее не виснет. А ты осердился, как