Среди народа стояла и матушка Павольга. Она встретилась взглядом с Лепестиньей и молча склонилась, точно признавала победу.
К порогу часовни вела невысокая лесенка, и лишь здесь Лепестинья согласилась снова опереться на руку Гаврилы Семёныча. В часовне пока что был только один старик, тоже облачённый в саван; он поправлял и зажигал свечи. Гаврила Семёныч узнал его: Фёдор Иваныч Набатов, отец Родиона, а ныне — сиромах Филарет. Набатов указал на скамеечку под образами:
— Сюда, родная наша…
Лепестинья опустилась на скамеечку. А у Гаврилы Семёныча ослабли ноги. Он упал на колени перед Лепестиньей и, как телёнок, ткнулся головой ей в живот. Лепестинья, морщась от боли, погладила Гаврилу по плечу.
— Ты меня из «гари» вынес, в «гарь» и возвращаешь, — прошептала она. — Все мы по кругу влечёмся, Гаврюша… Уходи, не мучайся, и огонь зажги. От тебя хочу принять, любимый.
…Люди, что стояли у часовни, увидели, как всегда суровый Гаврила Семёнов словно по частям вывалился из двери и закрутился на месте. Низко наклоняясь, он принялся грести снег из сугроба и глотать — затыкал себе рот, чтобы из груди не вырвался волчий вой. А мимо Гаврилы Семёныча шли раскольники в саванах и друг за другом исчезали в часовне. Потом на пороге появился старец Филарет: благословил тех, кто оставался в земной юдоли, и затворил дверь. Слышно было, как брякнул деревянный засов.
— Дайте огонь!.. — распрямляясь, хрипло закричал Гаврила Семёнов.
Из толпы ему протянули горящий факел с капающей смолой.
Часовня с трёх сторон была обложена вязанками хвороста и снопами соломы, стены облили смолой. Гаврила сунул факел в снопы, и солома сразу занялась. В толпе заахали, заплакали, кто-то скороговоркой забубнил псалом. Павольга широко крестилась. Гаврила с огнищем побежал вокруг часовни.
Пламя кольцом опоясало весь сруб. Ветер разворошил его бьющиеся языки, заклубился белый дым, с треском вспыхнул хворост, и заснеженная тьма вздулась зыбкими парусами пара. Из часовни донеслось нестройное пение. Раскинув крыльями свесы кровли, часовня, похоже, вправду начала взлетать, словно птица из огненного гнезда. Но пламя, устремившись вверх по осмолённым брёвнам, множеством когтистых лап жадно ухватилось за сруб и осадило часовню обратно в свои пылающие объятия. Пожар высветил глубокую утробу пурги: хищно шевелились её призрачные внутренности.
…Слюдяное окошко побагровело от зарева на улице.
«Гарь»! — оглянувшись, понял Савватий.
Мишка Цепень, гулко кашляя, засуетился — искал впотьмах свой армяк.
— Ты сказал, солдаты сюды нагрянут! — тревожно бормотал он. — Савка, шельмец, ты обещал меня спрятать!
— Спрячу, — подтвердил Савватий. — Давай поскорей, не копайся.
В общем-то, Савватию теперь уже не было дела до Мишки, но тот болел: простыл в сугробе, куда его, пьяного, бросил кабатчик, и не успел окрепнуть у Лепестиньи — снова простыл, когда раскольники уходили с Ялупанова острова. Если Цепня поймают солдаты, тюрьма его добьёт. Нельзя обрекать на смерть даже такого пустого и зряшного человека. И Савватий согласился приютить Мишку у себя дома в каком-нибудь закутке — больше-то негде. Мишка отлежится, выздоровеет, и пускай черти его подальше унесут.
Мишка шатался на слабых ногах и упал бы через пять шагов. Савватий выволок его на крылечко «сиротской» избы.
Часовня поодаль горела, как гневное сердце невьянской «стаи». Огонь вылепил её всю, будто отлил из ярко-красного стекла: мощный сруб, разлёт двускатной крыши и маленькая луковка на тонкой шейке. Толпа вокруг часовни крестилась и кланялась; чёрные длинные тени веером разлетелись по багряному снегу. А по двору мимо «стаи» и «сиротских» изб от распахнутых ворот с ружьями наперевес бежали солдаты в мундирах и епанчах. Савватий узнал Никиту Бахорева: тот размахивал шпагой и что-то командовал.
Но раньше солдат к часовне прорвался Родин Набатов. И на заводе, и в раскольничьих скитах Родиона знали добродушным, улыбчивым, мирным, а сейчас его точно подменили. Растрёпанный, с искажённым лицом, он свирепо отшвыривал людей с пути. В ручище он сжимал топор и ревел по-звериному:
— Батя!.. Батя!..
Он заскочил на лесенку и толкнул дверь часовни. Дверь не дрогнула. Косяк уже горел правым краем. И Родион принялся прорубаться внутрь. Удары его топора были сокрушительны, как у заводского кричного молота, щепа отскакивала во все стороны. От могучих замахов на широкой спине Родиона лопнул полушубок. Дверь не выдержала — прочный засов сломался. И Родион без колебаний нырнул в полыхающий проём.
Казалось, что там, в часовне, как в доменной печи, уже не может быть ничего, кроме всемогущего пламени, и сам Родион сгорит без следа. Но он не сгорел. Каким-то чудом — на единственном вдохе — Родион сумел сделать то, что хотел. Он вынырнул обратно из дверного проёма, волоча отца. Оба — и Родион, и Филарет — дымились, будто головни. Родион пихнул батюшку в сугроб и сам хлопнулся рядом, и кто-то сразу стал кидать на них снег.
— Туда!.. — закричал солдатам Бахорев, тыча шпагой на вход в часовню.
Раскольники отступали, не мешая солдатам. Там, в горящей часовне, в «огненной купели» древлего православия, скрестились две упрямые воли: воля тех, кто спасал свою душу, и воля тех, кто спасал чужие тела. Господь сам рассудит, кому победа, кому уголь и пепел.
Несколько солдат, заслонив лица треуголками, ломанулись в часовню.
На самом деле огонь ещё не проник внутрь. Из тлеющих щелей валил тёмный дым, но всё в часовне сияло как при тысяче свечей. Люди в саванах лежали на полу белой грудой — они ещё шевелились, будто черви в гнилом брюхе палой скотины. И на этой куче бешено вертелся огромный зверь из яркого пламени: гибкий смерч со змеиным туловищем, корявыми ногами ящерицы и растопыренными крыльями нетопыря, весь в блистающей рыбьей чешуе, с зубчатым гребнем на спине и рогатой головой козла. Зверь хлестал по лежащим тонким и длинным хвостом, и не понятно было, то ли он пляшет от радости на жертвах, то ли кувыркается в воздухе, то ли носится кругами вдоль стен: окутанный маревом демон слепил и опалял.
Перед потрясёнными солдатами мгновенно выросло чудовищное козлиное рыло, оно раззявило пасть и дохнуло адским жаром.
— Моё-ё-ё!.. — заревел демон, защищая свою добычу.
Солдат выбросило на улицу, будто они были тряпичными куклами. На миг пугающий свет из дверей часовни озарил половину подворья.
Савватий споткнулся при этой вспышке и едва не уронил Цепня, что висел у него на руке. А когда кровавая муть в глазах рассеялась, Савватий увидел перед собой Гаврилу Семёнова.
Гаврилу точно изжевало: одёжа прожжённая, шапки нет — седая косица растрепалась, лицо иссечено чёрными морщинами. Глаза Гаврилы Семёныча были мертвы — тусклые камни, а не глаза.
— Кто у тебя? — хрипло спросил Гаврила.
Он схватил Цепня за бородёнку, чтобы рассмотреть рожу.
Гаврила Семёныч никогда не встречался с Мишкой Цепнем, но сейчас его обугленная душа чуяла даже касание невесомой снежинки. И Гаврила Семёныч тотчас понял, кого Савватий тащит из «сиротской» избы.
Держа Мишку за бороду, Гаврила Семёныч широко и страшно, будто вставший на дыбы медведь, надвинулся на него и левой рукой, сбив треух, сгрёб волосы на затылке. Хоть и старый, Гаврила Семёныч был сильным мужиком. Крутой рывок плеч — и Мишка взмыкнул: башка у него с тихим треском вывернулась вверх и набок. Савватий почувствовал, как Мишка вмиг жутко отяжелел. Гаврила сломал ему шею. Мишка был мёртв.
Савватий, обомлев, уронил его, как неподъёмную ношу. А Гаврила, горбясь, уже уходил к распахнутым воротам «стаи». Он не оборачивался ни на Савватия с убитым Цепнем у ног, ни на высокий костёр во тьме полночи.
Глава шестнадцатая
Зверь на привязи
Ночная вьюга привела мир в порядок: выровняла улицы и засыпала собачьи отметины, поправила шапки сугробов на всех кровлях, отгладила истоптанную плоскость пруда, побелила, как печь, рябую гору Лебяжку, припорошила снегом дальние леса и расчистила небесную лазурь. Солнце блестело, точно отшлифованное. Казалось, что жизнь начинается заново.
Кошёвкой, как обычно, правил Артамон. На рассвете он вернулся