— На первых порах я демона тут в печи держать буду, натаскаю на умение, а затем в Царь-домну перегоню!
Акинфий Никитич понимал смятение своих работников, но ему было плевать. Демон в Царь-домне — это свобода от притеснения властей. Демону не нужны лесосеки и лесорубы, не нужны углежоги и горы угля, не нужны лошади и возчики. Демон сам расплавит руду. Никакой горный командир не схватит Демидова за горло, ни к чему не принудит и ничего не отнимет!
Невьяна стояла в толпе за спинами Бахорева и Егорова; она смотрела на Акинфия Никитича будто заворожённая — такой он был страстный, яростный, дерзкий и непримиримый. И всё же под восхищением в сердце Невьяны тихо ворочался страх: не пересёк ли Акинфий черту дозволенного человеку? Не утратил ли облик божеский, соперничая с демоном?
Невьяна заметила, как Бахорев чуть склонился к Степану Егорову.
— Егоров, у меня солдаты брешут, что вчера в раскольничьей «гари» рогатый бес вертелся… Не сей ли зверь теперича на привязи в домне?
— Не ведаю, — буркнул Егоров.
А у Невьяны словно оборвалось что-то внутри. Она знала правду.
В домне уже могуче гудело. Иней с неё облез, исчез без следа, и пар из продухов иссяк. Со стуком и сопением работали меха. Домна возвышалась во всём своём прежнем кирпичном величии, и в ней, как в набрякшей грозовой туче, ощущалась чудовищная сила, стиснутая и замкнутая внутри. Савватий бросил взгляд в утробу домны через фурму: в домне переливался свирепый багрянец. Акинфий Никитич тоже чувствовал нарастающую мощь; он догадывался, что демон, который вчера ночью обожрался невиданно щедрой жертвой, входит в раж и яростно вгрызается в чугунного «козла».
— А ежели он выхлестнет оттудова? — спросили Акинфия Никитича из толпы. — Ежели наружу выскочит? Ежели убьёт кого?
Акинфий Никитич ощерился.
— Небось и такое будет! — согласился он. — И что? Разве без демона дела наши не опасны? Разве рудокопов не заваливает в ямах? Разве лесорубов не давит стволами? Разве углежоги не проваливаются в «кабаны»? Разве без демона вы на заводе не гибнете? Чугуном вас не жжёт, окалиной не сечёт, в колошник не падаете? Не надсаживается никто, машины рук не отрывают?.. Чего же тогда вы убоялись, железны души? Работы своей при огне?
Толпа молчала. Хозяин был прав.
— Вырвется демон — обратно загоним! А погибель в трудах заводам за правило! Или забыли, чего наш труд стоит?
Савватий снова сунулся под свод и посмотрел через фурму. В распаре печи таял раскалённый «козёл». Жидкий чугун потихоньку потёк в горн.
— Скажи-ка ты, Гаврила Семёныч! — потребовал Акинфий Никитич.
Гаврила Семёнов выдвинулся вперёд.
Он словно постарел на десять лет — поседел, щёки его изрезали глубокие морщины. Он обвёл толпу тяжёлым, взыскующим взглядом пророка.
— Где, брате, палестины наши? — тяжело спросил он. — Где преклониться нам дано? Что-то нам оставлено, опричь юдоли? Так чего же ропщем?
В морщинах у Гаврилы блеснули слёзы, и даже сам Демидов оторопел.
— Держава наша антихристом порабощена, церковь дьявол поглотил, судьба нам — скитания без князей и пастырей! Чем спасаемся? Трудами неустанными, больше нечем! Труды своих рук нам и горесть, и веселие сердечное, и хлеб, и забава, и кара, и неизменный обычай! Токмо в трудах жива душа, трудами себя совершенствуем, трудами предвечному служим! Потому завод — наш храм, а труды — моление!
— Каторгу поёшь, Буеслов? — выкрикнули из толпы.
— Кто в каторгу ввергает — тот фараон! А верный богу своей волей труды стезёй видит! — рокотал Гаврила. — Мы по трудам чествуем, не по роду ильбо мамоне, не по чину ильбо славе мирской! Чем плодотворнее твой труд, тем небо к тебе ближе! Мастер праведен, а не начётник! Нет труду противоречия!
— А как же демон?
И Гаврила вдруг рассмеялся, словно вопросу ребёнка.
— Да везде они, демоны! — он махнул рукой. — Что ж теперь, не жить?
Акинфий Никитич выступил вперёд.
— Кого демон напугал — проваливай отсюда! — объявил он. — Мстить не буду никому, а чужаки мне на заводе не нужны! Проваливай!
Кто-то из Артамоновых «подручников» подтащил одёжу, и Акинфий Никитич на глазах изумлённой толпы принялся обряжаться как горновой: прямо поверх дорогого камзола напялил грубый кожаный запон с рукавами, бросив треуголку в песок, нахлобучил войлочную шляпу и натянул широкие рукавицы-вачеги. Другой «подручник» протянул ему лом. Рядом подкатили тачку с сырой глиной. Акинфий Никитич хотел сам пробить лётку в домне и выпустить чугун. Если демон нападёт, то нападёт на него.
Наклонившись, Акинфий Никитич с ломом наперевес шагнул под свод доменного устья — словно в пещеру, где прячется дракон. Невьяна обхватила себя за плечи: ей было страшно за Акинфия.
Толпа ждала. Из устья донеслись звонкие удары железа в лётку. Потом раздался стук глиняных обломков. И потом Акинфий Никитич стремительно выпятился обратно из-под свода, а вслед за ним из устья печи стрельнул прямой ручей ослепительного жидкого чугуна.
Ручей вылетел на свободное пространство и тотчас расплёлся на ленты в канавках-изложницах, словно огонь домны пророс светящимися корнями и в песок литейного двора, и в души людей. Чистый и яркий литургический свет взмыл на всю высоту фабрики сквозь пересечение стропил до самой кровли. Воссияло дивное зарево, превратив в золото и людей, и доменную печь.
— Весело, железны души?! — в восторге гаркнул Акинфий Никитич.
«Козёл» расплавился, возвращая доменную печь к жизни, и никто из работных фабрику не покинул. Демон — так демон; работа важнее.
Глава семнадцатая
Закрыть дверь
Демон расплавил чугунного «козла» и к первому перезвону курантов убрался восвояси — в каземат под башню, а возрождённую доменную печь загрузили шихтой, и теперь она работала исправно. Это была победа, вот только отпраздновать её Акинфию Никитичу было не с кем.
Освещая себе путь свечами в шандале, он прошёл в кабинет, открыл шкап и достал пыльную бутылку мальвазии, припасённую для гостей. А за спиной вдруг услышал голос Невьяны:
— Ты ведь не пьёшь хмельного, Акиня…
Невьяна с ногами сидела в его большом резном кресле.
Акинфий Никитич не хотел её видеть. Между ними сломалось что-то важное. Акинфий Никитич не мог понять что. Он ощущал себя таким же, как и прежде, а Невьяна почему-то озлобилась: исчезла её мягкая мудрость. Невьяна перестала его понимать, перестала радоваться его свершениям. Вот и сейчас — разве она не знает причину этой мальвазии? Почему упрекает? Он у себя дома, он победил, и он не запойный гуляка вроде Кирши Данилова.
— Я демона взнуздал! — мрачнея, ответил Акинфий Никитич и упрямо налил вино в оловянный кубок. — Демона — разумеешь такое? Завтра ночью на завод его перетащу, а потом он у меня в Царь-домне поселится.
— На что тебе это, Акиня? — осторожно спросила Невьяна.
— Как на что? Казённых командиров от своего хозяйства отважу, и угля куда меньше тратить придётся. Железо дешевле станет!
Невьяна вздохнула, словно ей печально было слушать ложь Акинфия.
— Ты не жадный, Акиня. Но тебя гордыня обуяла. Шутка ли — Демидову демон служит! Ради корысти ты не будешь людей губить, а ради гордыни…
Невьяна не договорила. Она и сама не понимала, зачем затеяла разговор. Ей хотелось уязвить Акинфия, найти его вину, потому что в торжестве Акинфия Никитича места ей не находилось, и её сердце опаляла обида.
— Каких ещё людей я гублю? — обозлился Акинфий Никитич.
— Народ шепчет, что во вчерашней «гари» ты демону людей скормил.
Акинфий стиснул кубок так, что едва не смял. Невьяна опустила глаза, но батюшка Никита смотрел с картины осуждающе — сломав бровь.
— Довольно мне упрёков твоих! — с угрозой прорычал Акинфий. — Выискалась праведница! Не лезь в мои дела!
— Ране я в твоих делах тебе другом была… Я ведь и взятки твои носила, и тайные письма, и советы у меня ты спрашивал…
— Забудь! — рявкнул Акинфий Никитич.
Он залпом выпил вино, швырнул кубок в угол и вышел