Вскоре у его локтя возникла стена, ограждавшая сад, а впереди, у калитки, показалась майтера Мрамор, машущая ему рукой, и стражники, сдерживающие наседающую толпу прикладами пулевых ружей.
– Я пойду с тобой, мой кальд, – раздался негромкий голос над самым ухом. – Теперь тебе постоянно требуется охрана.
Голос принадлежал капитану, с которым Шелк около четырех утра завтракал в Лимне.
Едва садовая калитка с грохотом захлопнулась за их спинами, в замке со стороны улицы заскрежетал ключ майтеры Мрамор.
– Останься здесь, – приказал капитан латному стражнику. – Не впускать никого. Это и есть твой дом, мой кальд? – спросил он, повернувшись к Шелку и указав в сторону киновии.
– Нет, я живу вон в том, треугольном, – машинально ответил Шелк и лишь после, задним числом, сообразил, что из сада обитель вовсе не выглядит треугольной и сейчас капитан наверняка примет его за помешанного. – Словом, в меньшем. Счастье, что патера Росомаха не запер двери: мои ключи отнял Потто.
– Советник Потто, мой кальд?
– Да, именно. Советник Потто.
Казалось, в этот миг к Шелку разом вернулась вся вчерашняя боль. Кулаки Потто, электроды, черный ящик Песка, исчерпывающие, добросовестные ответы, влекущие за собою лишь новые удары да тычки электродами в пах… Не без труда выбросив дурные воспоминания из головы, Шелк захромал вдоль усыпанной щебнем дорожки. Сопровождаемый капитаном во главе пятерки штурмовиков, он миновал чахнущую смоковницу, в тени которой укрывались жертвенные животные, ждавшие гибели в день похорон Дриадели, беседку, в которой удостоился разговора с Кипридой и нередко болтал с майтерой Мрамор, и ее грядки, и свои собственные кусты ежевики с увядшими плетьми помидоров, не успев даже узнать и заново полюбить все это.
– Оставь своих людей снаружи, капитан. Если угодно, пусть отдохнут в тени того дерева возле калитки.
Неужели они тоже обречены? Стоя у башенки пневмоглиссера, он помянул Сфингу, а павшие в битве от веку считаются принесенными ей жертвами, точно так же, как пораженные молнией считаются жертвами Пасу…
Кухня оказалась в точности такой же, какой Шелк ее оставлял: если Росомаха после переезда в обитель и съел хоть что-нибудь, то явно не здесь. На кухонном столе по-прежнему стояла чашка с водой для Орева, а рядом с нею лежал мяч – тот самый, выхваченный у Бивня.
– А не случись этого, старшие мальчишки непременно бы выиграли, – пробормотал Шелк.
– Прошу прощения, мой кальд?
– Не обращай внимания: это я сам с собой.
Отвергнув предложенную капитаном помощь, он принялся качать рукоять помпы, пока не сумел ополоснуть лицо и встрепанные соломенно-желтые волосы студеной водой, ныне явственно, сколько ни убеждай себя, что это лишь причуды воображения, отдававшей запахами подземелий, намылил голову, ополоснулся и насухо вытерся кухонным полотенцем.
– Не сомневаюсь, тебе, капитан, тоже хочется немного умыться. Прошу, не стесняйся, приводи себя в порядок, а я поднимусь наверх и переоденусь.
Лестница оказалась куда круче, чем ему помнилось; обитель, которую Шелк никогда не считал просторной, словно бы сделалась теснее прежнего. Усевшись на кровать, остававшуюся неприбранной с утра мольпицы, он хлестнул по смятым простыням повязкой доктора Журавля.
Прихожанам Шелк сгоряча обещал предать рубашку и свободные кофейные брюки огню, однако то и другое, пусть грязное и промокшее, осталось практически новым, причем великолепного качества. Отстиранная, такая одежда прослужит кому-нибудь из бедняков около года, если не больше… Рассудив так, Шелк швырнул снятую рубашку в корзину для грязного белья.
Азот, стащенный из будуара Гиацинт, торчал за поясом брюк. Прижав рукоять к губам, Шелк подошел к окну и вновь осмотрел его. Судя по словам Журавля, азот этот вовсе не принадлежал Гиацинт: Журавль попросту отдал его ей на хранение, решив, что ее комнаты с меньшей вероятностью подвергнутся обыску. Сам же Журавль получил азот от некой безымянной тривигантской ханым для поднесения в подарок Крови. Кто же в таком случае ему хозяин? Кровь? Если так, азот следует вернуть Крови всенепременно. Новые покражи у Крови недопустимы: в фэалицу Шелк и так зашел в сем направлении чересчур далеко. С другой стороны, если Журавль имел (а по всему судя, имел) полномочия распорядиться азотом по собственному усмотрению, теперь азот принадлежит ему, Шелку, поскольку получен им в дар от умиравшего Журавля. К примеру, азот можно продать за несколько тысяч карточек, а деньги пустить на благое дело… однако недолгий самоанализ самым наглядным образом продемонстрировал, что Шелк не расстанется с ним ни за какие богатства, пусть даже имеет полное право поступить с ним как пожелает.
Кто-то в толпе за садовой оградой заметил его, стоящего у окна. Люди приветственно завопили, толкая друг друга локтями, кивая в сторону Шелка. Отступив назад, Шелк задернул занавеси и снова окинул пристальным взглядом азот Гиацинт – образчик суровой, безжалостной красоты, оружие, стоящее целой роты городской стражи, клинок, сразивший талоса в подземельях под святилищем Сциллы, тот самый, которым Гиацинт угрожала ему, отказавшемуся возлечь с нею…
Неужто нужда ее вправду была столь велика? А может, она надеялась, отдавшись Шелку, внушить ему любовь, в точности как сам он надеялся (да-да, зерно истины в этой мысли определенно имелось) внушить ей любовные чувства, отказав в домогательствах? Кто такова Гиацинт? Проститутка, женщина, покупаемая на ночь за несколько карточек – другими словами, по цене разума какого-нибудь всеми забытого, жалобно воющего в одиночестве смотрителя вроде того, из подземной башни. Кто таков он? Авгур, представитель высочайшего, святейшего из сословий – так уж ему втолковывали с самого детства…
Авгур, готовый на кражу, лишь бы добыть ровно столько, сколько стоит ее тело. Авгур, готовый посреди ночи забраться в дом человека, с которого только днем бесцеремонно стребовал три карточки. Одна из этих карточек пошла на покупку Орева и клетки для его содержания. Хватило бы всех трех, чтобы купить Гиацинт, чтоб привести ее в старую, тесную треугольную клетку обители авгура с засовами на дверях и решетками на окнах?
Положив азот на комод, он поместил рядом иглострел Гиацинт и четки и снял брюки. Брюки оказались еще грязней, чем рубашка: на коленях грязь вовсе засохла лепешками вроде штукатурки, только благодаря темному цвету ткани не слишком бросалась в глаза. При виде плачевного состояния брюк Шелку пришло в голову, что авгуры, вполне возможно, носят черное не только затем, чтоб, прячась за цветом Тартара, подслушивать разговоры богов, но и потому, что черный особенно выгодно, драматически оттеняет свежую кровь, прекрасно маскируя пятна, которых не отстирать.
Следом за брюками в корзину для грязного белья отправились и трусы, не столь грязные, но в той же мере, что и все остальное, вымокшие под дождем.
Люди простые, грубые зовут авгуров мясниками вовсе недаром: мясницкой работы ему на сегодняшний день предстоит более чем достаточно. Оставив в стороне пагубные склонности к воровству, вправду ли божество наподобие