Нет, сам я с этими комментариями и ухмылками не сталкивался, но если вспомнить, как повело себя руководство клуба, их можно предположить. Ты помнишь? Помнишь, как с тобой обращались после первого ареста? Как с шавкой. Как с прокаженным. Безбилетником, которого нужно выбросить за борт. У них даже не хватило духу сказать это тебе лично, вместо этого они позвонили мне: «Прости, Сегисмундо, не пойми нас неправильно, но с учетом последних событий мы считаем, что всем будет лучше, если на время твой отец перестанет к нам приходить, по крайней мере пока буря не утихнет. Ничего личного — просто некоторые участники клуба обеспокоены тем, что сейчас его доброе имя мгновенно вызывает ненужные разговоры; со стороны может показаться, что здесь твоего отца укрывают и утешают. А еще не хотелось бы навлечь на себя один из тех протестов, которые проходят перед вашим домом. Мы уверены, что ты нас понимаешь и что твой отец тоже войдет в наше положение, ведь мы сообщество, большая семья. Его членство в клубе временно приостановлено, и когда все уляжется и успокоится — а мы верим, что это обязательно случится, — твой отец и все вы сможете беспрепятственно вернуться в этот клуб, ведь он принадлежит вам. Благодарим за понимание».
К чертям собачьим этот клуб. Да, к чертям. Но при этом я тебе скажу, что если мое дело выгорит, если я добьюсь своего, то вернусь. Да, вернусь в клуб. Вернусь единственно для того, чтобы доставить себе удовольствие — войти туда и вы нудить их терпеть мое присутствие, разбегаться по сторонам и вылетать из комнаты при моем приближении, бормотать колкости у меня за спиной. Ну что, ублюдки, я вернулся.
А раз я никогда не считал себя одним из них, то и был не таким наивным, как ты. Я знал, что при первой же осечке нас выбросят на улицу. Но пока мы оставались там, я взял от этого все, что смог. Я вечно чувствовал себя самозванцем, незваным гостем, но цеплялся за свое положение ногтями. Я не хотел уходить, терять его. Это место и эти люди были для меня столь же притягательны, сколь и ненавистны, я испытывал одновременно влечение и отторжение. Мне бы хотелось быть как они, вести себя так же непринужденно и чтобы это давалось мне легко и не требовало тщательно просчитанного плана, чтобы меня не мучили поминутно опасения: «Только бы не ошибиться, только бы они не раскрыли моего обмана». Я был бы рад не продумывать настолько основательно, что надену в клуб, какой напиток закажу, как отвечу на вопросы, какое мнение выскажу по актуальной теме. Как я хожу, сижу, смеюсь. В них все это есть от рождения — эта легкость, уверенность, дерзость, каких у меня никогда не было, потому что я постоянно чувствовал себя преступником, объектом наблюдения, лицемером на грани разоблачения, плохим подражателем, вором, который проник туда, чтобы взять чужое, который движим желанием мести (у выходцев из низов оно есть всегда).
А их женщины! Помнишь их женщин? Конечно, помнишь, старый ты похабник. Всех без исключения. Что дочери-подростки, что неотразимые матери, что нестареющие пожилые особы — все были как сочный виноград. Все к себе манили. Они сводили меня с ума — знаю, и тебя тоже. Запретный плод. Дамы, за которыми подсматривает сквозь замочную скважину лакей. В их роскошных телах хранились усовершенствованные гены — результат тщательно отобранных брачных скрещиваний, всегда на грани эндогамии, но без хромосомных дефектов. Их холеная кожа была мягкой даже на вид. Они лучились здоровьем, хорошо питались и заботились о себе, не надрывались ради зарплаты, ходили на разнообразные процедуры, терапию и спортивные занятия; их роды проходили в уважительной обстановке, а декретные отпуска длились бесконечно; у них была прислуга, приятные условия работы, путешествия и увлечения из тех, какие рекомендуют в воскресной прессе для бодрой, полноценной и долгой жизни. Они были пленительны, потому что такими их сделали деньги; деньги их порождали, выращивали и доводили до старости — прекрасными.
Ладно, я преувеличиваю. Не все эти люди были такими. Даже они не казались ни настолько привлекательными, ни настолько несносными. Моя память рисует широкой кистью, выделяя яркими красками только потрясающее или презренное, тогда как мы просто провели там несколько хороших лет. Лучших.
Стоило мне только войти в школу, как снова позвонила Юлиана — не менее прекрасная Юлиана и рассказала, что ты упал. Ты оступился, пока несся на всех парах, с неуместно самоуверенным видом, с каким падают опрокинутые статуи и старики.
— Просто колено и руки поцарапаны, — сообщила она. — Поднялся он не сразу, но других повреждений вроде нет. После падения он, видимо, забыл, куда шел. Вид у него растерянный и очень усталый. Мы сидим на террасе одного бара, я взяла ему стакан молока — посмотрим, сможет он успокоиться и вернуться домой или нет.
Значит, ложная тревога. Тот день сегодня все-таки не настал. Охота за сокровищем застопорилась. Придется дождаться шанса получше. Я проклял бордюр, о который ты споткнулся, проклял твое равновесие, твою дряхлую неуклюжесть. Опять неудача. Может, в другой раз.
Охранник попросил меня подождать в коридоре. Я развлекался, рассматривая снимки выпускников. Вот они. Успешные дети. Самые молодые из них сейчас в университете. А если нет, то и ладно — они могут бросить учебу без последствий для себя и своих родителей, потому что академический провал не будет определять их дальнейшую жизнь: не приведет к уменьшению зарплаты и доходов семьи, не сократит продолжительность жизни. Я просмотрел самые старые фотографии, тридцатилетней давности. У меня возник соблазн загуглить имена тех выпускников и проверить, насколько школа выполнила свое рекламное обещание: где они теперь, уже на пороге пятидесятилетия; какие кабинеты занимают, какими компаниями управляют, какие у них были свадьбы, какие соревнования по конкуру или парусные регаты они выиграли. Узнать, переживал ли кто-нибудь из них арест, суд, приговор, тюремное заключение за какое-нибудь мошенничество, аферу, уклонение от налогов, коррупцию. Это еще один способ добиться успеха — не для тебя, но для них. Как мало Гарсия попадается на этих фотографиях. А у тех, кто попадается, есть вторая, более уникальная фамилия, либо перед, либо после нашей, иногда с дефисом или какой-нибудь частицей, точно они пытались обеспечить счастье семьи связью с веткой другого, более крепкого дерева. Даже среди Гарсия есть разделение на классы.
Во время своих обходов я видел на стенах в скромных гостиных подобные снимки. Не школьные — выпускники обычных школ такой ерундой не маются, — а университетские. В рамке, на самом почетном месте в доме. Семейная гордость. А заодно подтверждение удачной инвестиции — чтобы сын достиг этой верхней ступеньки, деньги приходилось наскребать годами. Неправда, что любая ученая степень и выпускная фотография хороши. Что инвестиция обязательно окупится. Что судьба непременно будет спасена. Не факт, что лифт по-прежнему работает.
Кстати, о лифте. Я тебе не рассказывал, как заходил за Сегисом в дом одного его одноклассника? Там был свой лифт! В трехэтажном доме с гаражом и подвалом. Частный лифт для одной семьи. Я никогда не видел ничего подобного, но, как потом выяснилось, не такая уж это редкость. На новый манер строятся целые кварталы. Дома площадью в триста квадратных метров с чем-то. Три, четыре этажа. И лифт. В дополнение к социальному, который работает по-прежнему. Этот же поднимет тебя из гаража прямо в спальню или на крышу, где можно скинуть обувь и выпить в конце дня. За недолгое время соприкосновения с хорошей жизнью нам такого счастья не выпало, старик. По крайней мере, мне, но и тебе, думаю, тоже: ты ведь рассказывал мне обо всем, что видел, когда ходил с кем-то из поручителей к козлам-инвесторам. Тот коллекционирует винтажные автомобили! У этого есть лошади, сплошь породистые! Частный самолет! Охотничий домик, голова слона над камином! Не припоминаю, чтобы ты когда-то говорил о лифтах в частных домах, да и не такая уж это редкость, повторяю. Но мы даже их запаха не нюхали.