Сэл вздохнула, и Джардж услышал.
— Скажи, о чем думаешь, — сказал он. Иногда он бывал чутким.
— О том, что у нас не хватает денег.
Она почувствовала, как он пожал плечами.
— Ничего нового, значит, — сказал он.
Она задала ему тот же вопрос:
— А ты о чем думаешь?
— О том, что нам надо пожениться.
Это ее удивило, хотя, если поразмыслить, не должно было. Они жили вместе как муж и жена, заботились о его племяннице и ее сыне. Они вели себя как семья.
— Мы, простой народ, не строги в таких делах, — сказал Джардж, — но скоро наши друзья и соседи будут ждать, что мы все узаконим.
Это была правда. Слухи расходились, и в какой-то момент на пороге появится викарий, чтобы указать, что им нужно Божье благословение на их союз. Но хотела ли она этого? Сейчас она была счастлива, но была ли она достаточно уверена, чтобы объявить всему миру, что принадлежит Джарджу?
— И кроме того… — Он замялся, беспокойно пошевелился и почесал бедро — признаки, по которым она знала, что мужчина пытается выразить непривычное чувство.
Она подбодрила его:
— Кроме того… что?
— Я хотел бы на тебе жениться, потому что люблю тебя. — Смутившись, он добавил: — Вот, все, я сказал.
Это ее не удивило, хотя и тронуло. Однако она не так уж много думала о своем будущем с Джарджем. Он мог быть добрым, он был предан своим друзьям и семье, но в нем была жестокая жилка, что ее настораживала. Насилие было обычным делом для сильных мужчин, которых топтал мир и сбивала с толку его несправедливость, как она заметила. А закон давал женщинам мало защиты.
— Я тоже тебя люблю, Джардж, — сказала она.
— Ну, тогда решено!
— Не совсем.
— О чем ты?
— Джардж, мой Гарри никогда меня не бил.
— И что?..
— Некоторые мужчины, многие мужчины, считают, что брак дает им право поучать женщину. Кулаками.
— Я знаю.
— Ты знаешь, но что ты об этом думаешь?
— Я никогда не бил женщину и никогда не буду.
— Поклянись, что никогда не обидишь ни меня, ни Кита.
— Ты мне не доверяешь? — В его голосе прозвучала боль.
Она настаивала.
— Я не выйду за тебя, если ты не дашь торжественного обещания. Но не обещай, если не уверен.
— Я никогда не обижу ни тебя, ни Кита. Я говорю это от всего сердца и клянусь, да поможет мне Бог.
— Тогда я выйду за тебя, и с радостью.
— Хорошо. — Он повернулся на бок, чтобы обнять ее обеими руками. — Я поговорю с викарием насчет оглашения.
Он был счастлив.
Она поцеловала его в губы и коснулась его мягкого члена. Она хотела лишь ласково его погладить, но он быстро набух в ее руке.
— Опять? — сказала она. — Уже?
— Если хочешь.
— О да, — сказала она. — Хочу.
*
После причастия в методистском зале пастор Чарльз Мидуинтер сделал объявление.
— На днях премьер-министр Питт издал два новых закона, о которых нам следует знать, — сказал он. — Спейд их объяснит.
Спейд встал.
— Парламент принял Закон о государственной измене и Закон о мятежных собраниях. Они объявляют преступлением критику правительства или короля, а также созыв собраний с целью критики правительства или короля.
Эймос знал это и был против. Его приверженность нонконформистской религии сделала его страстным поборником свободы слова. «Никто не имеет права затыкать другому рот», — думал он.
Другие в общине не задумывались о новых законах, и прямолинейное изложение Спейда вызвало гул негодования.
Когда шум утих, Спейд сказал:
— Мы не знаем точно, как они будут применять эти законы, но, по крайней мере в принципе, такое собрание, как обсуждение в Сократовском обществе книги архидьякона Пейли, будет незаконным. Суду не придется доказывать, что был бунт, достаточно того, что была критика.
— Но мы же не крепостные! — воскликнул лейтенант Дональдсон. — Они пытаются вернуться в Средневековье.
— Это больше похоже на террор в Париже, когда казнили любого, кого подозревали в нелояльности к революции, — сказал Руп Андервуд.
— Совершенно верно, — ответил Спейд. — Некоторые газеты называют это «террором Питта».
— И как, черт возьми, они оправдывают такой закон?
— Питт произнес речь, в которой сказал, что народ должен обращаться к парламенту, и только к парламенту, для исправления тех обид, на которые он может жаловаться, с уверенной надеждой на то, что ему будет оказана помощь.
— Но парламент не представляет народ. Он представляет аристократию и землевладельцев.
— Именно. Лично я считаю речь Питта смехотворной.
— Значит, мы преступники просто за то, что ведем эту беседу? — спросила Сьюзен Хискок, жена выпоротого печатника.
— Короче говоря, да, — ответил Спейд.
— Но зачем они это сделали?
— Они напуганы, — сказал он. — Они не могут выиграть войну и не могут накормить народ. Кингсбридж далеко не единственный город, где был хлебный бунт. Их ужасает, когда толпа скандирует «Хлеба и мира!» и бросает камни в короля. Они думают, что их всех гильотинируют.
Снова встал пастор Мидуинтер.
— Мы методисты, — сказал он. — Это значит, что мы верим, что каждый имеет право на свои убеждения о Боге. Это пока не противозаконно. Но нам нужно быть осторожными. Что бы мы ни думали о премьер-министре Питте, его правительстве и войне, мы должны держать свое мнение при себе, по крайней мере до тех пор, пока не узнаем, как будут действовать новые законы.
— Я с этим согласен, — сказал Спейд.
Спейд и Мидуинтер были двумя самыми уважаемыми людьми в либеральных кругах Кингсбриджа, и община приняла их слова.
Собрание закончилось, и Эймос подошел к Джейн Мидуинтер. У нее больше не было новой одежды каждые несколько месяцев, теперь, когда ее отец был простым пастором, а не соборным каноником, но она все равно умудрялась выглядеть неотразимо в своем мундире британского красного цвета и шляпке в военном стиле.
На этот раз она не поспешила уйти после службы. Обычно она ухитрялась пересекать площадь как раз в тот момент, когда англиканская община выходила из собора, чтобы пофлиртовать с виконтом Нортвудом. Но он был в Эрлкасле.
— Ваш друг Нортвуд пропустил бунт, — сказал Эймос.
— Уверена, бунта не было бы, если бы ополчением командовал виконт, — сказала она. — А не этот дурак Риддик.
Риддик был дураком, согласился Эймос, но он не был уверен, что Генри или кто-либо другой смог бы предотвратить бунт.
— А зачем он вообще поехал в Эрлкасл?
— Полагаю, он хотел сказать отцу, что не желает жениться на своей лошадиной кузине Миранде.
— Он вам это сказал?
— Не то чтобы прямо.
— Думаете, он хочет жениться на вас?
— Уверена в этом, — весело ответила она, но Эймос ей не поверил.
Он заглянул в серебристую дымку ее глаз и спросил:
— Вы его любите?
Она вполне могла бы ответить, что это не его дело, но ответила на вопрос.
— Я буду очень счастлива в браке с лордом Нортвудом, — сказала она. Вызывающая нотка подсказала Эймосу, что она утверждает то, в чем не была уверена. — Я буду графиней, и все мои подруги будут аристократками. У меня будут прекрасные наряды, и я буду носить их на изумительных балах. Меня представят королю. Он, вероятно, попросит меня стать его любовницей, а я скажу: «Но, ваше величество, разве это не будет грехом?» — и сделаю вид, что сожалею.
Джейн никогда не разделяла методистских добродетелей скромности и самоотречения, поэтому подобные речи не шокировали Эймоса. Она следовала религии своего отца без серьезной приверженности. Если бы она вышла замуж за Нортвуда, то в мгновение ока вернулась бы в лоно Англиканской церкви.
— Но вы не любите Нортвуда, — сказал он.
— Вы говорите, как мой отец.
— Ваш отец — лучший человек в Кингсбридже, и это сравнение для меня чрезмерная честь. Но я все равно говорю, что вы не любите Нортвуда.
— Эймос, вы милый человек, и я к вам хорошо отношусь, но у вас нет права меня донимать.
— Я люблю вас. Вы это знаете.