— Отец, а ты что, работаешь?
— А как же! — Он разгладил усы, приосанился, прокашлялся. — Я пастухом работаю. По-вашему — животноводом. — Подумав и словно с кем-то мысленно споря, он нахмурился и добавил: — Пока есть в руках сила, буду работать.
…Моя жена, вскрикнув, закрыла глаза: мы замерли на краю пропасти. Храбрясь, я стал успокаивать ее, а водитель высунулся из кабины и как ни в чем не бывало спросил:
— Что случилось, сестренка?
Уже потом, когда машина снова запричитала на ухабах, я взорвался:
— Ну ладно, скажем, дорогу не отутюжишь. А вертолет приобрести — тоже проблема?
— Вот если бы из тех, больших… — подхватил старичок.
Это он об «Ил-18».
Село Туманян прервало наш разговор.
…И, укрывши лоб ладонью, Думу думает печально. Хочет ли чего — не знаю[9].Хочет, конечно. Село теперь хочет телефон. Вон линию тянут. Я вспомнил рассказ моего товарища. В этих краях телефон появился недавно, и вот сторож какого-то колхоза звонит, скажем, в соседний колхоз, тоже сторожу.
— Слышишь меня?
— Ага!
— Говорю, хорошо слышишь?
— Ага, хорошо!..
— Ну, выходи тогда, потолкуем малость.
Потом выходят — каждый на свою скалу, — перекликаются друг с другом, «толкуют». А скал здесь много, не счесть их в этой стране, что зовется Айастан. И мне приходит в голову, что если бы не эти вот скалы — кто знает, какой оказалась бы наша участь. Говорят, в Чехословакии, или где-то еще, для сохранения оленей перебили всех волков. Спустя некоторое время у оленей исчезло чувство страха, а с ним и сопротивляемость организма, и бедные олени стали гибнуть. Волей-неволей пришлось завезти волков из-за границы и пустить их в леса, чтобы… сохранить оленей. Если это так, то такими «волками» в стране Айастан были ее скалы, заставляющие людей трудиться, трудиться, поливать потом и кровью каждую пядь этой каменистой земли. Те же камни пробудили в человеке строителя, ваятеля, зодчего, и он создал храмы — Гарни, Звартноц, Ахпат… И что самое главное — эти камни сделали наш народ поразительно выносливым, способным противостоять всем капризам судьбы, пережить тысячи бед и испытаний…
…Мы уселись у стола. Мать моего товарища и его младший братишка, мальчик лет десяти, молча и выжидательно глядели на нас, а мы не знали, что делать дальше. Жена обмахивалась платком, искоса поглядывая то на меня, то в сторону видневшегося напротив леса. В густой зеленой его листве яркой вспышкой выделялось высохшее пожелтевшее дерево.
Молчание угнетало… Клеенка на столе — в синюю клеточку. Некое подобие веранды оплетено алюминиевой проволокой — чтобы куры не забредали в дом. Проволочные нити натянуты то впритык, то пореже и не параллельны друг другу. Над селом — ленивая зыбь зноя, колеблемая лишь жужжанием пчел. В тени у копны сена развалилась собака, высунула язык.
Отца дома не было…
Нет, надо на что-то решиться. Молчать больше нельзя.
«Дайте нам попить холодного тана[10], и я пойду поищу машину, поедем обратно…» — твердил я мысленно, но вместо этого сказал:
— Как детишки-то, здоровы?
— Да, ничего, — суровым голосом ответила матушка Вардуш.
Жена снова посмотрела на меня: мол, говорила же, поедем на море.
Я вытер со лба пот. Жужжание пчел было невыносимо.
— Ну чего сидишь? — вскрикнула мать так неожиданно, что мы вздрогнули. — А ну вставай, режь курицу!
Мальчик вскочил, опрокинув стул. Я хотел было удержать его, но мать не дала мне и слова вымолвить.
— Пропади ты пропадом, чтоб глаза мои тебя не видели! И в кого ты только пошел? — закричала она на сына. — Я тебе что сказала, растяпа, — курицу или цыпленка?.. — Она вырвала из рук парнишки цыпленка, проворно поймала курицу и в следующее же мгновение отхватила ей голову неизвестно откуда взявшимся топором. — Подвесь, чтоб перья кровью не замочило. — Она отдала трепыхавшуюся курицу своему растяпе, вернулась, уселась на свое место, сложила руки на коленях. На одну лишь секунду она отвела глаза, удостоверилась, что сын держит курицу как надо, и снова хмуро уставилась на нас.
Было нестерпимо жарко. И тихо. Я закурил сигарету.
— Сколько пробудете? — наконец спросила она.
Я пытался и не мог определить по выражению ее глаз — хочется ли ей, чтоб мы остались.
— А сколько бы вам хотелось?
— Нашего хотенья мало.
— А все же?
— Коли меня спросить, чего я только не хочу… — Она снова насупилась. — Если останетесь до матаха[11], оставайтесь. А нет, так хоть сейчас скатертью дорожка.
— А когда матах?
— В воскресенье.
— Значит, через три дня… Ну что ж, можем и остаться.
Матушка Вардуш внимательно посмотрела на меня, слегка прищурилась, соображая, не вру ли я, и вдруг ее прорвало:
— Ну, конечно, оставайтесь, голубчики! Те не захотели, так хоть вы побудьте… — И заплакала.
Она плакала как-то по-мужски, высоко вскидывая плечи, стараясь сдержать слезы.
Нет, моя жена ничего не поняла. Ей было ясно лишь то, что женщина плачет и что кто-нибудь должен быть рядом с плачущей женщиной. Вот она и подошла к ней и робко, а потом крепко обняла ее за плечи.
— Да, да, оставайтесь, голубчики, — повторяла женщина, смешав в одно улыбку, суровость лица и слезы, — душа у меня болит…
Она утерлась передником, успокоилась и, застыдившись своей слабости, встала с места, решительно, по-мужски — раз, два! — подхватила наши рюкзаки и унесла их в дом. Я хотел было помочь, но не тут-то было. Она оттолкнула меня так, что я отлетел к стенке.