В ту самую минуту, когда новый смотрящий раздавил телефон, в Яре будто умерло что-то. Что-то, что едва начинало нарождаться, нарастать. Что-то неожиданно живое, едва показавшееся из-под толстой скорлупы, которую он наращивал прошедшие пятнадцать лет.
Скорлупы тоже не было. Она с хрустом разломилась под сапогом. Нет, раньше, когда Яр ощутил, что кто-то входит в его тело, лишает его его самого.
Теперь, лёжа в больнице и глядя в потолок, он чувствовал себя медузой. Крабом, которому раздавили экзоскелет, вывернув наизнанку розовое, беззащитное нутро. Он не мог шевельнуться, потому что привычные импульсы не приводили к движению мышц. Привычных усилий было недостаточно, чтобы собрать изломанные конечности. И посреди кровавого месива, в которое превратились его мысли, кровавым костром пылал Журавлёв.
Он не помнил лиц тех, кто напал на него. Разве что молодое, борзое лицо Живого, искажённое ухмылкой и освещённое каким-то детским, непонимающим взглядом, как у мальчишки, который оторвал крылья комару.
Яр не хотел быть комаром. И он отлично знал, что для Живого он не просто насекомое и не просто петух. Даже сейчас Живой боялся его. Унизить, уничтожить предшественника было делом принципа, так же, как для Лысого делом принципа было опустить того, кто пошёл против него. Все они двигались как фигурки в настольном футболе – от конца до конца своей колеи. Могли только успевать принимать удары или их пропускать.
Игроком был Журавлёв. И он сам тоже был игроком, потому что пластиковой игрушке сука-Журавлёв мстить бы не стал.
Яр смотрел на Живого, устроившегося в некогда принадлежавшем Яру углу, и представлял, как мог бы сдавить эту шею двумя руками, раздавить в пальцах тоненькие косточки, пока из горла не полезет кровавая каша.
Яр редко убивал вот так, руками, и всё же приходилось пару раз.
Но чего бы он добился тогда? Он умер бы здесь, в вонючем петушином углу, как и мечтал Журавлёв.
«Десять лет», – цифра продолжала биться в голове.
Яр был из тех мальчишек, что ещё читали в пионерском лагере под одеялом – и сейчас он, смеясь над собственной абсурдной надеждой, вспоминал, как читал «Монте-Кристо».
«Тридцать лет… – думал он. – Десять лет – это уже целая жизнь».
Каждый новый день казался бесконечным – особенно первые дни.
За эти первые дни Яра били несколько раз.
Первый раз не свои. На него наехал Стальной, который, как оказалось, собрал сподвижников и попытался измочалить Яра за углом.
Петухов пинками разогнали ребята из хаты Яра, но сами не сказали ему ни слова – только смущённо отводили глаза, как будто сам факт того, что они смотрели на него, мог зашкварить и их.
Бывшие сокамерники не тронули его ни разу – за все три месяца весны. И хотя они явно старались не смотреть на него изо всех сил, всё же несколько раз ловил на себе задумчивые взгляды кого-то из пацанов.
Живой в первые же дни закрыл доступ в качалку и телевизионную, разрешив ходить туда только блатным. Какое-то время братва надеялась, что скоро откроют второй этаж и переселят туда своих – но наивность этой надежды говорила сама за себя. В комнатах Богатырёва посдирали обои, картины куда-то исчезли – видимо, утащили домой менты – но вместо того, чтобы ликвидировать перенаселение, определили туда новичков, так что к лету народу в бараке стало в полтора раза больше.
Пацаны из старых по возможности переводились наверх, где места было побольше и ещё давали о себе знать следы прошлого жильца, так что в хате у Яра оставалось всё меньше «своих».
Новых зеков, впрочем, он не интересовал совсем. Кое-кто норовил подкатывать к Хрюне, а его не видели в упор.
Единственной и главной проблема Яра стал Живой.
Авторитет нового смотрящего стремился к нулю. Никто не говорил ему об этом в лицо, но он был слишком молодой и слишком много говорил. И чем сильнее Живой понимал это, тем сильнее старался укрепить свой авторитет за счёт петухов.
В первый вечер он Яру не сделал толком ничего. То ли побрезговал, то ли не успел – Яр отключился после нескольких ударов в корпус, и только потом, в больнице, ему диагностировали потерю крови и внутреннее кровотечение.
Выпустили через неделю, и в тот же вечер, демонстративно, Живой приказал быкам его скрутить.
Его избили так, что трудно было шевелиться, и приказали петухам зашвырнуть под шконку – из всех петухов отозвался только Хрюня, остальные сидели опасливо в дальнем углу и явно боялись вылезать.
Избиение повторялось ещё несколько раз.
Яру оставалось только сжимать остов шконки до ссадин в руках и представлять, как его руки сжимаются на горле Живого – его пацанов он никогда не представлял. Они были безликими шахматными фигурами, которых Яр не хотел знать даже по именам.
Так прошла ещё пара недель. В больницу Яр попадал дважды, но оба раза на одну ночь – потом его возвращали назад.
Не хотелось ничего – ни пить, ни есть, разве что спать, потому что, провалившись в сон, он мог не чувствовать, где он и что.
Уже ближе к концу апреля Хрюня растолкал его незадолго до рассвета, и когда Яр кое-как продрал глаза, спросил:
– Ты посылки-то будешь получать?
Яр тупо смотрел на него.
– Если тебе не надо, отдай мне.
– Какие к чёрту… – произнёс он хриплым спросонья голосом и замолчал, услышав, как начинает ворочаться кто-то из пацанов.
Сева тоже зыркнул туда и снова посмотрел на него:
– После завтрака пойдём.
Спорить Яр не стал.
Посылки вторгались в происходящее каким-то сюрреалистическим разломом в мироздании. Их не было, когда жизнь в тюрьме ещё можно было терпеть, и не могло быть сейчас – и тем не менее, точно так же подобравшись сбоку к ларьку, Яр обнаружил, что его ждут целых три коробки.
Расплатившись сигаретами, они с Севой потащили их за угол и принялись вскрывать. Яр тупо смотрел на содержимое – чай, крупы. Всё безликое, как и в тот раз, и неожиданно своевременное.
Еда Яра не слишком интересовала. Были тут ещё вещи – какие-то мягкие свитера, которые здесь, в петушином углу, было попросту жалко надевать. А ещё книги, глядя на которые Яр на какое-то время завис:
За Довлатова Яру Яну захотелось просто убить. Примерно такой же эффект произвёл лежавший рядышком Кафка – их Яр даже Севе не решился тогда подарить, решив пожалеть его мозги. Зато здесь же он увидел своего любимого