Было солнечное осеннее утро. Асфальт сверкал, подпрыгивали на ветру облетевшие за ночь золотистые листья.
Машина притормозила. Роланд Сарибекович очнулся, поднял глаза. На машинах, проезжавших переулок, отражались солнечные лучи, и его грустное лицо то и дело освещалось. Он вспомнил вдруг, что чуть выше по этой улице, в музыкальной школе, работает Лусик, и в его сердце нежно затрепетала какая-то струнка и затихла… Когда машина проехала перекресток, промчалась мимо музыкальной школы, Роланд Сарибекович снова мысленно обратился к жене: «Раздалась, поперек себя толще…»
* * *Их первая встреча была неожиданной. В кабинет вошла высокая, красивая, длинноногая женщина с карими глазами, подошла, уселась на стул и бросила:
— Мне нужен чешский кафель для моей ванной.
Женщина говорила таким тоном, будто они были уже сто лет знакомы.
Управляющий строительным трестом Роланд Мовсесян завтракал. Склонившись над столом, он ел принесенную шофером из закусочной курицу; бесшумно работал вентилятор, под струей воздуха то поднимался, то опускался краешек газеты, лежавшей на столе.
В присутствии другого управляющий, быть может, перестал бы жевать и подтянулся или, может, сердито попросил бы выйти. Но созданная этой миловидной женщиной иллюзия давнишнего знакомства передалась и ему, — управляющий не спеша вытер рот и улыбнулся.
— Что еще нужно?
Женщина лукаво повела глазами.
— Не знаю, мне сказали, чешский кафель…
— Как я смогу вас найти? Может, еще что-нибудь понадобится?
— Пожалуйста. — Женщина взяла со стола лист бумаги и ручку, написала что-то, протянула управляющему. — Вот вам телефон и адрес, позвоните, перед тем как прийти. Меня зовут Лусик.
Роланд Сарибекович не утерпел, в тот же день зашел к Лусик. Вернулся домой поздно ночью, чуть покачиваясь от винных паров. Жена почему-то не спала. Глянув на ее мрачное лицо, он беспечно бросил:
— Ребята встретились, посидели…
В глазах жены застыло напряженное молчание, она крепко сжала зубы, еле сдерживая себя.
Роланд Сарибекович, видимо, почувствовал напряженность момента, иначе не крикнул бы:
— Что, не нравится?
Из спальной в ночной рубашке вышла старшая дочь. Она обняла мать за плечи и грустно, молча посмотрела на отца.
В первую ночь все между ними произошло так легко и просто, что на следующий день, перебирая мысленно случившееся, он даже сожалел об этой легкости. Позднее, узнав Лусик поближе, Роланд Сарибекович осмыслил естественность первой ночи. Как вести себя одинокой женщине в подобной ситуации?
Отец Лусик был профессором, даже дед был профессором, известным хирургом, получившим в свое время образование в Германии. Когда в Тифлисе шли бои между большевиками и известными и неизвестными партиями, многие, собрав свои пожитки, удрали за границу. Дед Лусик никуда не уехал. «Народу нужен врач, а не власть», — сказал он, став предметом насмешек. Портрет деда в золоченой раме, как музейный экспонат, висел в квартире Лусик. Когда Роланд Сарибекович в первый раз зашел к Лусик, он смущенно и растерянно оглядел комнату, остановился взглядом на портрете, на тяжелой свисающей цепочке часов.
— Видать, золотая, — бросил он.
— Может быть.
— На все сто граммов потянет, — сказал он. — А кто тот буржуй? — решил пошутить он.
— Мой дед.
Мать Лусик после смерти мужа забрала шестилетнего внука к себе: то ли она не могла свыкнуться с одиночеством, то ли надеялась, что дочь устроит свою жизнь. В свое время, блестяще закончив консерваторию, Лусик мечтала стать пианисткой. Но потом вышла замуж; повседневные ли заботы, ребенок, пьяница муж или гены, унаследованные от предков, утратили свой гордый аристократизм и, не успев развиться, обессилели и потеряли свою жизнестойкость, — Лусик поняла, что ни на что, кроме преподавания в музыкальной школе, не способна. Ее мечта стать пианисткой выцвела, поблекла, уступив место безудержному желанию заиметь ванную комнату с чешским кафелем. Если ее приятельницы имеют такие ванные, так почему бы и ей не иметь. Но когда она решила раздобыть необходимые материалы для ремонта квартиры, началась такая канитель, что она быстро почувствовала усталость и вконец отчаялась. Все, начиная с директора магазина и кончая складчиком, стали делать ей двусмысленные намеки, и когда работавшие в ее доме мастера подсказали ей адрес управляющего трестом, сказали, что он-то ей непременно поможет, Лусик, не колеблясь, направилась к нему. Управляющий понравился ей с первого взгляда. У Лусик, конечно, были поклонники, все из мира искусства — бледные, изнеженные, излишне утонченные в своих комплиментах. Управляющий же властно восседал в своем кресле, здоровый, плечистый, с обожженным от солнца лицом. Нет, управляющий был другим…
Роланду Сарибековичу было уже за сорок, это был высокий мужчина, с правильными чертами лица, с поседевшими висками.
Родом он был из деревни. В первый год учебы в политехническом институте он часто вспоминал свое маленькое село, прикорнувшее у склона леса, полного сказок и детских фантазий; весною лес зеленый, солнечно-зеленый, и тогда он говорил ему: «Эй, зеленый брат!»[15] — осенью — пурпурно-желтый, золотистый — в солнечные дни, в пасмурные — неприветливый и хмурый. И, погружаясь в воспоминания, отвлекаясь от теории механизмов и машин, сердце его тоскливо сжималось. Он откладывал в сторону карандаш, отходил от чертежной доски и, закрыв глаза, мысленно переносился в деревню, входил в лес своего детства… Была война, что отняла у него отца, в селе были голод и лишения, но в эти близкие сердцу минуты забвения он не вспоминал об этом: «Эй, зеленый брат!»
В последние годы учебы, откуда ни возьмись, в институт вторгся джаз, принеся с собой туфли на толстой каучуковой подошве, брюки дудочкой, пестрые дорогие сорочки, галстуки и многое другое.
Для приехавших из деревни ребят, в отличие от городских, лишиться таких нарядов было просто невыносимо. Все они были дружно влюблены в сестер-близнецов, приехавших из Тбилиси, одетых по последней моде, кокетливо поводящих влажными глазами. Ребята требовали из дома денег или же, живя впроголодь, откладывали стипендию, лихорадочно приобретая у спекулянтов туфли, рубашки и галстуки, разодевались в пух и прах, натирали бриолином волосы и, кривляясь на студенческих вечерах под ритмы джаза, воображали себя Робертами Тейлорами, окончательно и бесповоротно забыв и свое родное село, и происхождение, и разрывали все связи с прошлым, видя в нем что-то унизительное. У Мовсесяна Роланда все произошло гораздо быстрее. Осенью, когда он уже