Тишина не кричала. Она давила. Давила на плечи, на грудь, на язык. Люди не смотрели друг другу в глаза. Не обсуждали погоду. Не спрашивали, как спалось. Они просто… существовали. Как тени. Как актёры, забывшие свои роли, но вынужденные оставаться на сцене.
Жюльен Бельфонтен пил кофе в салоне, как будто ничего не произошло. Как будто не было убийства. Как будто не было пятерых подозреваемых. Как будто не было греческих букв, сломанной помады и розового отпечатка на подоконнике.
Но он знал: всё это – есть. И всё это – важно.
Он смотрел на пассажиров. На их руки. На их глаза. На то, как они держат чашки. Как отводят взгляд. Как нервно смеются, когда кто-то вдруг громко чихнёт.
Он ждал. Потому что в таких делах – спешка убивает. А терпение… раскрывает.
В 9:30 он постучал в каюту Армана Дюпре.
Дверь открыл сам Арман – в халате, с бритвой в руке и бокалом виски в другой. Вид у него был такой, будто он не спал всю ночь. Или спал – но не один.
– Месье Бельфонтен, – сказал он, не улыбаясь. – Вы что, решили устроить мне обыск?
– Я решил устроить вам… помощь, – спокойно ответил Жюльен, входя.
Каюта – просторная, с видом на море, с дорогой мебелью, с запахом табака и одеколона. Всё – на своих местах. Всё – идеально. Слишком идеально.
– Начнём с пиджака, – сказал Жюльен. – Того, на котором след вина.
– Он в шкафу, – буркнул Арман.
Жюльен открыл шкаф. Нашёл пиджак. Достал. Осмотрел. След – на левом рукаве. Красное вино. Свежее. Не втертое. Не выстиранное. Как будто… пролили вчера.
– Вы сказали, это было за ужином. Но за ужином пили белое.
– Я… перепутал. Я наливал себе красное. Из графина. Не из бутылки.
– Какого графина?
– Ну… того, что стоял на столе. Для тех, кто хотел красное.
– На столе был только «Шато Марго». Из личной бутылки мадам Дюпре. Которую она открыла… в своей каюте.
Арман замолчал. Потом – сел на кровать.
– Ладно. Вы правы. Я был у неё. После ужина. Мы… поговорили. Она сказала, что подаёт на развод. Я… разозлился. Мы поругались. Я схватил бокал. Плеснул в неё. Ушёл.
– Во сколько это было?
– Без двадцати одиннадцать. Примерно.
– А потом?
– Потом я пошёл курить. На палубу. Потом – в бар. Потом – сюда. Спать.
– Один?
– Да. Один.
– Кто может подтвердить?
– Никто.
Жюльен кивнул. Подошёл к туалетному столику. Открыл ящик. Там – письма. Конверты. Фотографии. Одно письмо – с печатью нотариуса. Дата – вчерашнее.
Он развернул.
«Уважаемый месье Дюпре,Подтверждаем получение вашего заявления о расторжении брака с мадам Мэрион Дюпре. Процедура начнётся немедленно по прибытии в Афины.С уважением,Ж. Леклерк, нотариус»
Жюльен показал письмо Арману.
– Вы подали на развод… до того, как она сказала об этом?
– Да, – тихо ответил Арман. – Я знал, что она это сделает. Я… опередил её.
– Почему?
– Потому что хотел… сохранить лицо. И часть состояния. Если бы она подала первой – я бы остался ни с чем.
– А если бы она умерла – вы получили бы всё.
Арман резко поднял голову.
– Вы что, думаете, я её убил?!
– Я думаю, что у вас был мотив. И возможность. И… отпечаток вина на пиджаке.
– Я не убивал её! – крикнул Арман. – Да, я ненавидел её! Да, я хотел развода! Но я не убийца!
Жюльен закрыл ящик. Подошёл к чемодану. Открыл. Там – костюмы. Рубашки. Галстуки. И… пачка долларов. Завёрнутая в газету.
– Это что?
– Мои деньги. Я везу их в Афины. Для сделки.
– Какой сделки?
– Покупка виллы. Я же говорил.
– А почему в долларах? Не в драхмах? Не во франках?
– Потому что продавец – американец. Ему нужны доллары.
Жюльен кивнул. Закрыл чемодан. Оглядел каюту.
– Ещё одно. Вы знаете греческий?
– Нет. Ни слова.
– Тогда почему у вас в кармане пиджака – греческая монета? 1928 года. Очень редкая.
Арман замер.
– Это… сувенир. Купил в Марселе. У антиквара.
– Антиквар – доктор Пападопулос?
– Да. Он… торгует монетами.
– А вы – контрабандой артефактов?
Арман побледнел.
– Что?! Нет! Я просто… коллекционер!
– Тогда почему у него в записях – ваша фамилия? И сумма? 15 тысяч франков. За «две статуэтки и керамику»?
Арман не ответил. Просто сидел. Смотрел в пол.
Жюльен закрыл блокнот.
– Не покидайте корабль, месье Дюпре. И… не трогайте документы.
Он вышел. Оставив Армана одного. С виски. С бритвой. С… совестью.
В 11:00 он постучал в каюту Теодоры Ланье.
Дверь открыла сама Теодора – в шёлковом халате, с бокалом шампанского в руке и улыбкой, которая не доходила до глаз.
– Месье Бельфонтен, – сказала она. – Вы решили проверить, не прячу ли я труп в шкафу?
– Я решил проверить, не прячете ли вы… правду, – ответил он, входя.
Каюта – роскошная. С зеркалами, с коврами, с духами, которые пахли как дорогой грех. На столе – пластинки. На кровати – меховая накидка. На туалетном столике – помада. Розовая. Та самая.
– Можно? – спросил Жюльен, подходя к столику.
– Конечно. Только не ломайте. Она дорогая.
Он взял помаду. Осмотрел. Капсула – сломана. Свежий излом. Как в каюте Мэрион. Только здесь – следов борьбы нет. Только… царапина. На дне. Как будто кто-то… что-то вставил.
– Вы сломали её вчера?
– Нет. Дня три назад. Я уронила. На пол.
– А почему не купили новую?
– Потому что это… подарок. От мужа. Последний.
Жюльен поставил помаду обратно. Открыл ящик. Там – письма. Афиши. Фотографии. Одно фото – Теодора и муж. На яхте. Подпись: «Ницца, 1933. Навсегда».
Он перевернул фото. На обороте – надпись:
«Прости меня, Жан-Луи. Я не хотела. Но ты оставил мне выбора.»
Жюльен показал фото Теодоре.
– Вы написали это?
– Да. После его смерти. Я… чувствовала вину.
– А вы знаете, что мадам Дюпре собиралась опубликовать историю о вашем муже? О том, как он умер?
– Да. Она мне звонила. Месяц назад.
– И вы не заплатили?
– Нет. Я решила, она блефует.
– А вчера? Вы были у неё?
– Нет. Я была в своей каюте. Слушала пластинки.
– А помада? На подоконнике в её каюте – след. Розовый. Как у вас.
– Это не доказательство. Моя помада – не единственная розовая на корабле.
– Но ваша – единственная с царапиной от иглы. Как в каюте Мэрион.
Теодора замерла.
– Что?
– В её каюте – сломанная помада. С такой же царапиной. Как будто… кто-то что-то вставил. Или вынул.
Она побледнела.
– Я… не знаю, о чём вы.
– Тогда объясните,