Василиса не стала спорить. О том, что наряд калики перехожего — не гарантия, она говорить даже не стала. Подумала, что если Илья узнает ее в рубище, то, наверно, смолчит из деликатности.
Так и вышло.
Когда Василиса замоталась в рубище, спрятала косу, измазала лицо грязью и применила ведьмовские чары для маскировки — до заката было тяжело и силы еще не оставили ее, хотя колдовство уже давалось тяжелее — Илья впустил ее, но не узнал. Завел беседу, налил молока, предложил хлеба.
Взял воду, спорить не стал.
Выпил.
А потом его глаза закрылись, и он медленно опустился спиной на лавку. Заснул.
— Спи, Илья, — прошептала Василиса. — Ты заснешь и проснешься здоровым. А мне пора идти. Я обещала.
Илья вдруг поднял голову, окинул ее долгим внимательным взглядом. Смотрел так, словно ищет что-то знакомое, словно пытается понять.
И наконец спросил:
— Василиса? Почему?
Девица замерла, застигнутая врасплох. Она не представляла, что делать. Признаться во всем, стянуть наброшенное поверх сарафана рубище? Или продолжать притворяться?
Пока она думала, Илья сполз обратно. Закрыл глаза, и его чело разгладилось. Лицо казалось спокойным — спокойнее, чем обычно бывает у спящего.
Василиса залюбовалась, представляя, что будет, когда Муромец проснется здоровым — но к этой радости примешивалась тихая горечь разлуки.
— Поправляйся, — прошептала девица. — А мне пора.
Она наклонилась, на секунду прижалась губами ко лбу спящего, и, не оглядываясь, выскочила из избы.
Петруша уже собирал вещи — он тоже планировал уехать в Киев. Ну как, собирал, со стола сгребал. Заворачивал в дерюгу странным сосуд с двумя носиками, который не казался Василисе — почти уже не ведьме — хоть сколько-то привлекательным. Маленький сосуд, тот, который с мертвой водой, Петруша уже, похоже, убрал.
— Как Илья? — спросил служка, не поворачиваясь. — Заснул?
— Да! Он спит! Спасибо тебе!
— Не за что, Василиса.
Голос Петруши звучал непривычно, почти странно, и девушка невольно повернулась.
Служка изменился. Его плечи развернулись, волосы стали гуще, сам он как будто сделался выше. Василиса подошла ближе и увидела, что шрам, уродовавший лицо Петруши, исчез, рябые пятна тоже пропали, а кожа стала нежной, словно у девушки.
— Что, хорош? — ласково проговорил Петруша, поймав ее взгляд. — Теперь-то я люб тебе, Василиса?
Девица растерянно скользнула взглядом по его преобразившемуся лицу:
— Подожди, ты… ты что, выпил живую воду?
— Живую, верно, — Петруша все еще улыбался, но теперь от его улыбки у Василисы мороз шел по коже. — А, тебя сбили с толку цвета горшочков? Живая вода была в черном, это же цвет земли-матушки. А мертвая вода была в белом горшочке, потому что белый — это цвет снега.
— Нет!.. — вскрикнула Василиса.
Она не понимала, как могла быть такой дурой. Разве можно было не заметить, как изменился Петруша — изменился даже не с той самой ночи, когда стал предлагать ей всякое, а с самой смерти жреца Златослава?
На самом деле она видела изменения.
Только не верила.
— Да, любовь моя. Мертвую воду ты отнесла Илье Муромцу. Но не беспокойся, она убивает бесследно. Все решат, что он просто заснул.
— Ты… ты грязный убийца!
— Ты, милая, теперь тоже убийца. Мы с тобой стоим друг друга. Жаль, нам придется расстаться. А вот пошла бы тогда ко мне под бочок — я бы еще подумал. Наверное.
11. Тоже убийца
«Тоже убийца»!
Василисе вдруг стало ясно — Петруша убил и Златослава. Но как? Почему?
Времени размышлять не было.
Вскинув руки, Василиса попыталась сплести в воздухе колдовской узор и набросить его на Петрушу, но тот только рассмеялся.
А потом дунул — нет, даже свистнул — и девицу снесло к дальней стене, больно ударило спиной и затылком. Перед глазами замелькали кровавые пятна.
— Не старайся, ты больше не ведьма, — донесся до нее голос служки.
Василиса неловко перевернулась на бок. Вместо того, чтобы думать о спасении, она почему-то прикидывала, можно ли как-то помочь отравленному мертвой водой Илье Муромцу. Странно, но именно это казалось важным. Он же не упал замертво сразу, он… нет!
Девица решила подумать о Муромце потом. Сначала нужно было спастись.
Рядом с печкой Василиса увидела ухват. Она решила, что это единственный шанс как-то отмахаться от Петруши и удрать. Проредить ровные зубы на идеальном лице.
Но для этого Петрушу, который зачем-то ходил по избе туда-сюда, требовалось как-то отвлечь. Сбить с толку, запутать разговором так, как он запутал ее.
И Василиса понимала, что у нее есть только один шанс это сделать. Только один.
— Петруша, нет! — хрипло сказала она. — Мы же были друзьями!
— Пока ты не отвергла меня, променяв на калеку безногого!
Василиса уже открыла рот, что Муромец — это совсем другое, и что про любовь ни он, ни она даже не думали, и даже друзьями не были, но осеклась. Петруша не был похож на страдающего от неразделенной любви. Скорее, он ухватился за тот отказ, чтобы придумать себе повод погубить Василису, ту, с которой он жил бок-о-бок три года.
— А Златослав-то тебе что сделал?! — выкрикнула она в отчаянии. — Его-то за что?!
Петруша остановился, и Василиса увидела у него в руке пучок соломы.
— Его половец саблей посек, — ровно сказал служка. — Он сам виноват. Сам. Не я это.
Непривычно-красивое лицо Петруши было искажено страшной улыбкой. Василиса знала, что нужно потянуться за ухватом, но боялась отвести взгляд.
— Но ты…
— Да, я ему не помог, ну и что? Златослав сам виноват. Сказал бы сразу про воду, я, может, и придумал бы чего. Но он не захотел! Ха! Сам учил, что надо делиться!..
Петруша снова принялся ходить из угла в угол, но теперь он разбрасывал не только солому, но и слова — рассказывая Василисе, как все случилось:
— Хочешь знать? Да-да, вы все хотите знать, что ты, что твой Муромец. Златослав тебя использовал, ты верно догадалась, силу твою хотел взять да на живую воду пустить. Но обессилела ты, по Борису своему убиваясь, вот он и ждал, когда снова в силу войдешь. Но мне тоже всего не рассказывал. Делиться не хотел! Чарка воды, она