– Вот еще, Карло, у меня к тебе будет небольшая просьба…
– Да, господин Бреши?
Бреши быстро глянул на удаляющегося Президента и заговорил тише, чтобы тот его не услышал:
– Найди ему женщину.
Если Карло и удивился, то на лице это никак не отразилось.
– Да, господин Бреши.
– Но… Никаких красавиц, актрис, профессионалок высшего класса и тому подобного сброда. Найди ему тихую и уютную женщину. Что-то маленькое и хрупкое, но не совсем ребенка, конечно же… Что-то домашнее.
– Понял, господин Бреши.
– В Старом Городе есть заведение под названием «Курятник», обратись туда, и тебе помогут. Лучше всего – провинциалка, только приехавшая в город, или кто-то в этом роде.
– Хорошо, господин Бреши.
Карло коротко кивнул и поспешил за Президентом. Бреши дождался, пока оба скроются из виду, и обернулся к Киршоу.
– Дрянь, – сказал он спокойным, ровным голосом, но было в этом спокойствии что-то такое, отчего Киршоу захотелось куда-нибудь спрятаться или, на худой конец, забраться на дерево.
– Э-э… – Если у него и оставались какие слова, все они застряли глубоко в глотке.
– Дрянь, – повторил Бреши. – Ситуация выходит из-под контроля. Пойдем.
Он махнул рукой, чтобы Киршоу следовал за ним, и, чеканя шаг, двинулся по дорожке. Киршоу семенил следом – точь-в-точь маленькая собачонка.
– Пьер, вы… Пьер, что…
– Лайонель, помолчите. Вы мешаете мне думать.
– Прошу прощения, я просто хотел…
Бреши смерил его взглядом, и под прицелом серых глаз Киршоу вдруг вытянулся по струнке, к немалому своему удивлению. Он не привык подчиняться приказам: он был политиком, а не солдатом. В его природе было лавировать и извиваться, слушать тех и этих, но всегда поступать по-своему, руководствуясь исключительно собственной выгодой. Но сейчас чутье настойчиво советовало ему беспрекословно выполнять все то, что говорит этот сухопарый человек в военном френче без нашивок.
Автомобиль ждал у парадного входа. Шофер, поджарый парень со взглядом убийцы, молча открыл дверь и молча ждал, пока Киршоу и Бреши устроятся на кожаных сиденьях.
– К-куда мы едем? – в третий раз рискнул заговорить Киршоу, когда дверца захлопнулась.
Бреши ответил не сразу. Пару минут он разглядывал пятно на брюках политика, и под этим взглядом тот задергался, как дохлая лягушка от ударов током. Бреши откинулся на спинку сиденья.
– Для начала проведаем нашего дорогого профессора, – сказал он, и его голос прозвучал на удивление устало. – Надеюсь, ему найдется что нам сказать.
Глава 57
Окно открылось только с шестьдесят шестой попытки.
Шестьдесят шесть раз Этьен Арти толкал и дергал старую, рассохшуюся раму, запечатанную тысячей слоев масляной краски окаменевшего уплотнителя и черт знает чего еще. Толкал и дергал, колотил по ней кулаками и наваливался плечом. Когда стало окончательно ясно, что грубой силой он ничего не добьется, Этьен набросился на окно, вооружившись сначала вилкой, а когда та сломалась – бронзовым ножом для бумаг. Полчаса он ковырялся в щели между рамами, радуясь победе над каждой чешуйкой краски и ужасаясь тому, как быстро утекает время. Почему, когда на счету каждая секунда, эти секунды начинают бежать особенно быстро? Не проще ли выбить стекло?
Удержало его только то, что в выбитых стеклах не было смысла. Слишком частый оконный переплет, ему не протиснуться. Если он действительно хочет выбраться наружу, путь один: открыть раму. После того как родная мать заперла его комнату на ключ, у него не было иного способа обрести свободу.
Этьен задрожал, вспоминая жуткую сцену. Когда Сесиль, его чудесная, замечательная, волшебная Сесиль, убежала, спасаясь от красноглазого чудовища, в которое обратилась его мать, та тут же переключилась на сына. Она набросилась на Этьена с криками и кулаками, она вцепилась ему в волосы, она била по лицу и осыпала такой грязной бранью, какой он в жизни от нее не слышал. А Этьен лишь прикрывал голову руками. Жалкий, ничтожный, трусливый червяк, не способный защитить ни себя, ни свою женщину. Мать за волосы втащила его в комнату, швырнула на пол – и откуда только силы взялись? Как будто в нее вселились все демоны ада. Затем она заперла дверь, провизжав напоследок, что до конца своих дней он не выйдет за порог. И Этьен еще долго лежал, скрючившись на холодном полу, поджав колени к груди и вздрагивая от беззвучных рыданий. Он не мог поверить в случившееся. Это было настолько же бессмысленно, насколько и ужасно. Как? Как она могла с ним так поступить?
Оставалось лишь признать очевидное: его мать окончательно свихнулась. Та хрупкая нить, которая связывала ее с реальностью, лопнула, как паутинка. И именно Этьен был в этом виноват. Сходил за артишоками! Ушел на час, пропал на целый день, и это тогда, когда весь город сошел с ума, брешисты громят лавки и вообще творится черт знает что. Бог знает, что мать успела себе навоображать, наверное, уже надгробие ему заказала… Но затем пришли мысли о Сесиль, и Этьена прошиб холодный пот. Пока он здесь распускает сопли и упивается собственной беспомощностью, его малышка бродит одна по мокрым улицам свихнувшегося города! С ней же может что-то случиться, она может попасть в беду, она…
Этьен вскочил на ноги. Кровь вскипела в жилах, как кислота, в которую добавили воду. Он должен найти ее. Он обещал, что никогда ее не оставит.
Впрочем, сказать всегда легче, чем сделать. Прежде чем спасать свою женщину, нужно хотя бы выбраться из дома. Не такая уж и тривиальная задача, как оказалось. Путь через дверь закрыт, так что оставалось только окно. Как поэт, Этьен не мог не отметить скрытый и явный символизм этого выхода, но разозлился на себя за такие мысли. Разве можно думать об идиотских символах, когда Сесиль… Где она? Что с ней? И, скуля от ярости, обиды и страха, Этьен набросился на оконную раму.
Шестьдесят шесть отчаянных попыток, полчаса кропотливого труда, прежде чем окно с грохотом распахнулось и в разгоряченное лицо Этьена ударил холодный ветер. Ветер ворвался в комнату, смел со стола незаконченные наброски никому не нужной поэмы «Цирк», сбросил на пол карандаши, закачал лампу в стеклянном плафоне – причудливые тени заплясали на стенах. Несколько мгновений Этьен так и стоял, вдыхая воздух свободы и воображая себя узником, вырвавшимся на волю из сырых казематов тюрьмы Сан-Мартан. Свобода пахла бензином, речной тиной и гнилыми овощами, но для него не было